— Всё это время ты…

— …смотрел на тебя как на чудо своей жизни, и периодически мне нужно быть уверенным, что ты не фата-моргана. Что в тебе кровь, что ты ешь, пьёшь, спишь и ходишь в сортир.

Фрэнк продолжает стоять, прислонясь к знакомому и комфортному телу Робина, не поднимая головы. Только, повернувшись, прижимается лицом к его горячей шее. Фрэнк дышит запахом с его кожи уже спокойно, закрыв глаза. Действительно погрузившись в момент.

В памяти его всплывали и сменяли друг друга множество моментов, ситуаций, что сопровождали его с Робином. Какие-то начинали представляться Фрэнку совсем в ином свете и с большим значением после того, что открылось ему в платяном шкафу Робина Донни, среди его подростковых рубашек и кедов.

Фрэнк вернулся к самому началу. К тому июньскому вечеру в Пасадене, когда он увидел Робина. Фрэнк вспомнил, что чувствовал, когда Робин приблизился к нему, прошёл мимо и скрылся из поля зрения. Фрэнк связал свои тогдашние самочувствие и впечатление лишь с тем, что жаркое марево летнего вечера и скопление народа сделали воздух выставочной галереи душным. А слабый туман, клоками висящий в зонах со светильниками, приписал оптическому дефекту освещения. К тому же ситуация была скандальной, да и общий уровень тревожности был высок. Фрэнк вспомнил словно на уровне клеток воспринимаемую вибрацию, точно тоннель подземки ожил под мраморным полом холла, рассеивая дрожь сквозь тела гостей выставки. Хотя… Теперь Фрэнк голову бы дал на отсечение, что ни один из присутствующих тогда вместе с ним ничего такого не чувствовал. Единственный — он.

Некий странный, волнующий, тревожный шум фоном кружил вкруг Фрэнка Эшли, когда тот увидел Робина Донни, препирающегося с охраной галереи. И шум этот нарастал по мере того, как Робин Донни приближался в расступающейся сутолоке и толпе. Чем ближе тот подходил, тем глуше, плотнее и тревожнее вынимающим гулом возникало в груди беспокойство и томление, в голове и во всём теле Фрэнка. Он перестал слышать стоящих поблизости. Ощущение того, что фигура Робина Донни поглощает пространство и время, замедляя его, накрыло, стоило ему попасться в яркое и живое поле энергии, что излучал Робин Донни, не спеша удаляющийся с мероприятия. Донни не видел Фрэнка. Не видел его лица. Но Фрэнк помнил, как взгляд Робина скользнул по его груди, не зацепив широко раскрытых глаз с расцвётшими во всю радужку зрачками.

Фрэнк Эшли пялился на Донни, почти онемев. Красота его взяла Фрэнка своим буйством, силой, непререкаемым императивом. «Бог мой», — услышал в себе Фрэнк Эшли. В тот миг, растянувшийся на долгие тягучие секунды, когда Робин Донни достиг, пересёк и миновал Фрэнка Эшли, скользнув по нему взглядом, Фрэнк словно попал в беззвуковой вакуум.

Фрэнк вдруг ясно вспомнил, что его словно объяло плотной глухой тишиной, когда взгляд Робина прошёлся по его груди. И как снова глухое предгрозовое ворчание возобновилось, стоило взгляду соскользнуть, а Донни миновать Фрэнка. Звуковой фон иссяк и стих вместе с тем, как сошлись раздвижные двери вслед за охраной галереи и Робином.

И теперь, лёжа головой на плече мужа, того самого Робина Донни, который словно заставил проявиться все дремавшие гештальты и стремления в самом Фрэнке, даже не взглянув на него и не узнав, Фрэнк не может пошевелиться, чтобы отойти. Да он и не хочет.

Робин же тоже никуда не спешит. Он просто держит Фрэнка в руках, чуть склонив голову к его, сам наслаждаясь тёплым дыханием Эшли на коже, тоже погрузившись в ожившие и всплывающие воспоминания и впечатления. В свой шок, который поразил его, стоило ему увидеть Фрэнка Эшли двенадцать лет назад.

Он вспомнил, как почти опешил, пялясь на него, молниеносно соображая и высчитывая, что же происходит. Чья это выходка. Но он мог бы поклясться, что о юноше с постера за 1998 год не знал никто. Равно как никто пришлый не бывал в его комнате. Именно поэтому он почти потерял дар речи, говоря с Фрэнком. И поэтому потерял голову, едва коснувшись его. Потому что Фрэнк был живым. Горячим, живым, доступным и гораздо, гораздо глубже и многограннее, чем самая смелая его мечта в период от четырнадцати до восемнадцати.

— Фрэнк, ты не знаешь, как много ночей я провёл, наблюдая за тобою спящим.

— Чокнутый.

— Не без этого. Но я поднял о тебе всё, что можно было узнать, вплоть до того, что твой дед был русским и приехал в Калифорнию в 80-х прошлого века.

— Чего? Ты на меня копал? — Фрэнк откидывает голову, не зная, как именно отреагировать.

— Что делать? Да, копал. Да и к тому же ты нихуя не любил поделиться своим прошлым или семейной историей, даже пройди год, два и более. Странно, не находишь ли?

— Не о чем было говорить по большому счёту.

— Скорее уж о слишком многом. Не знал, с чего начинать?

— Может, и так, — соглашается Эшли. — То есть я верно понимаю, ты мне не доверял, Бобби?

— Верно. Особенно с ума сводила твоя легенда о любви с первого взгляда и о сексуальном самоопределении. Такое не редкость, когда педик педиком рождается, терзается, томится и раскрывается. Но он всегда о себе это знает. Ты же… — Робин крутит головою, закрывая глаза.

— Что я? — холодно произносит Фрэнк. — Недостаточно рад тебе, когда ты мне вставляешь?

— Очень рад, малыш. Очень.

Фрэнк закрывает лицо ладонью.

И Робин чувствует, как, словно у кошки, пружинно напрягается тело Фрэнка под его руками.

— Отвали, — Фрэнк леденеет в глазах. Пытается выбраться.

— Оставайся здесь, — Робин рывком оставляет его рядом. — Я не сказал, что ты лжец. Так что прекрати краснеть.

Потому что Фрэнк в самом деле заалел в скулах.

— И действительно, с чего тебе верить мне на слово.

— Я тебе не на слово верю, — медленно выговаривает Робин, удерживая Фрэнка, потому что тот не становится мягче в теле.

— То есть?

— То есть что я не нашёл ни одного смертника, с которым ты бы мог резвиться хотя бы в юности или по дури.

— Ты мерзкий до отвращения, Бобби, — Фрэнк просто холодеет.

— Фрэнк, ты даже наверняка не знаешь, насколько мерзкий, — чётко произносит Робин, приближая губы к уху Эшли. — Но слушай вот о чём. Ты не первый девственник, кто лёг под меня.

Фрэнк резко отводит голову, отнимая её от губ Робина. Откидывает согнутую руку назад и со всей силы толкает Робина на отпих в плечо. Тот отшатывается, едва не выпуская Фрэнка, но тут же снова подтаскивает его, встряхивая. Заставляя развернуться и смотреть себе в лицо.

— Я в курсе, как вы себя ведёте, когда даёте в первый раз. Вы странные люди, если желаешь знать. Я бы так не смог. Да я и не смог. Я продолжаю быть отвратительным любовником. Не моё. Это для тебя. Верно, малыш?

Фрэнк смотрит на мужа во все глаза. Интонация, что он слышит в его словах, обескураживает Фрэнка. Он соображает, что Робин зол. Яростно, едва сдерживается. И начинает искать причину.

— Видишь ли, Фрэнк, ты, похоже, в самом деле любишь, когда тебе вставляют.

— Вставляют? — темно говорит Фрэнк. — Мне вставляют?

Робин коротко улыбается.

— Когда я тебе вставляю. Так лучше? — Робин быстро и небрежно поджимает Фрэнка к себе на этих словах и приотпускает. — Один из моих бывших слился после первого раза. Другой любезно поделился впечатлениями. Сказал, что дерьмово всё. Для некоторых наркотики меняют ситуацию. Многие, чтобы продолжать, подсаживаются на них.

Робин с упоением наблюдает за ледяной яростью Эшли в своих руках, которой тот реагирует на откровения мужа.

— Но ты, — продолжает он. — Но ты, Фрэнк Эшли, нечто особенное. Ты трахаешься с таким азартом и под наркотой, и без неё. Сначала ты едва не умирал, но от своего не ушёл.

Робин замолкает, пристально разглядывая лицо мужа. Сжатые зубы, холодные глаза, полыхающие скулы. И мгновения спустя взгляд Донни становится мягче, обласкивающим.

— Я готов продать за тебя душу, появись сатана и потребуй её. Ты — мой. И ты у меня. Такого нет ни у какого другого пидораса в Элэй, Фрэнк.

Фрэнк замирает.