— Фрэнк, берега попутал? — тихо и глухо спрашивает Робин.

Фрэнк не успевает ответить что-либо, потому что Робин швыряет его вниз, на колени.

Эшли удерживается ладонями в пол, смотрит на Робина снизу, кусает губу.

Робин чувствует, как начинает нервно дрожать. Это даже не она. Не дрожь. Его колотит. Потому что он видит, как Фрэнк беззвучно произносит губами слово «возьми». И Робин берёт. Содрав с него брюки и входя насухо. Поставив Фрэнка спиною к своей груди, одной рукою зажимая ему рот, другою сдавливая горло. Он знает, что Фрэнку особенно больно и трудно. От этого его крики тонут и гаснут в руках Донни.

— Я клянусь тебе, Фрэнк, ещё раз провернёшь такое, сломаю руку, — выговаривает Робин в ухо Фрэнка по слову на каждый яростный толчок. — Дай мне понять, что ты услышал меня.

Фрэнк обессиленно роняет голову на плечо Робина, запрокинувшись. И долго измученно выдыхает. Робин сдвигает руки, охватывая Фрэнка в объятье.

— Да, — шепчет тот.

Робин опрокидывает Фрэнка вперёд и вниз, рывком затаскивает на себя, ухватив за бёдра.

Позже остаются на полу, лежат и курят, смотря в потолок.

— Тебе сколько лет, Фрэнк? — спрашивает Робин.

— Тридцать пять, — Фрэнк скашивает глаза.

Молчат.

— А тебе сколько?

Робин хмыкает.

— Тридцать семь. Взрослые же, блядь, люди.

Снова молчат.

— Дело в том, что Лили никогда не висла на мне. Прежде чем у нас завязались отношения, я волочился за нею несколько месяцев, настаивая хотя бы на одном свидании.

— Вот оно что, — кивает Донни.

— Ага.

— А потом кинул.

— Ага. Из-за тебя.

— Бессердечный ты подонок, Фрэнк Эшли.

— Да, потому что сердце моё у тебя в руках.

***

Фрэнк и Робин могли собачиться подряд несколько дней, изобличая поступки друг друга. Но стоило кому-то третьему вмешаться с критикой обоих или же одного из них — так этому кому-то приходилось туго. Донни и Эшли мгновенно сплочались, приканчивая неосторожного словами. Никогда, как бы ни была сильна ссора между ними; никогда, как бы сильно ни раздражал один другого; никогда ни Робин, ни Фрэнк не прибегали к соучастнику извне. Никогда Фрэнк не оставался один. Никогда Робину не приходилось видеть напротив себя Фрэнка среди толпы недовольных. Они всегда оставались друг для друга мгновенной поддержкой, которая сдвигала семейную свару в сторону.

Качество это, присущее паре, было усиливающим, связывающим воедино крепче хлеставшей через край страсти. Было таким очевидным, обезоруживающим и уязвляющим одновременно наблюдавших его. Оно, это единство, в прямом смысле останавливало на месте. Никого третьего, никакой толпы в отношениях.

Может оттого они никогда всерьёз не заикались друг другу о том, чтобы впускать в свою постель кого-то третьего. Кроме пары эпизодичных упоминаний о мисс Викки из «Оак Холл». Так и оставшихся эпизодичными упоминаниями.

А возможностей было так много. И было так просто двинуть в ночной клуб в Венисе или на Сансет-Стрип, переев наркоты, чтобы там брать лёгкую добычу. Но под этой самой наркотой и одного, и второго волокло всё туда же: друг к другу.

Ни Фрэнк, ни Робин определённо не договаривались о каких-то правилах и традициях, вырабатываемых в паре. Куда там… Всё их внимание было занято визуальным, тактильным, интеллектуальным и чувственным поглощением друг друга. Не до болтовни. Только некий врождённый гештальт, представление о порядке и об отношении к своему истинному возлюбленному вели и Робина, и Фрэнка в правильном обусловленном направлении. Непреложная верность друг другу, соблюдение определённых действий и ритуалов, заведённых только друг с другом, объективное наблюдение за образом и поступками, влиянием на окружающих, реакцией этих самых окружающих на партнёра — всё это оставляло обоих в уверенности: лучший из возможных — рядом. Не где-то там, в обозримом будущем. Нет, он рядом. Беречь его, не отпустить.

Вся агитационная пропаганда и вялотекущая шумиха вокруг принятия и узаконивания прав сексуальных меньшинств, которая то оживала, то стихала, то выкидывала на обозрение публики очередного падкого на внимание адепта, шла мимо. Эфемерные отсутствие значимости или недодача им чего-то там в гражданских и социальных правах не занимали умов Эшли и Донни дольше, чем на обхохотать за завтраком. Манипуляции посконных гетеросексуалов и гомофобов, приключающиеся с ними где-то вне привычного круга общения со временем, а тем более с появлением детей, стали вызывать скорее ироничное недоумение или любопытство. И, да, ведь они были просто богаты. Этот факт сам по себе решал многое. Трепетать и недовольно рефлексировать на реакцию общественности в массах не было повода.

А вот что действительно занимало и подчиняло умы обоих, помимо собственных отношений, так это этическая и человеческая цель: адекватное и счастливое потомство, не обезображенное доступностью денег, благ и средств. При детях никогда не обсуждались суммы на счетах. А вот необходимость труда очень даже. Этика и профилактика трудового образа жизни, конечно же, легла на Фрэнка-старшего. Дети были оделены каждый своими домашними обязанностями. Робин тоже был ими оделён как пример для подражания и соучастник процесса. При всём при том что оба отца увлекательно и в форме будничных бесед разворачивали перед Миной и младшим панорамные картины, отражающие в перспективе их образ деятельности: бизнес и творчество. Слова «работать», «труд», «возможность», «благо» входили в активный словарный запас семьи.

Робин проделывал колоссальную работу, чтобы добиться такого положения и течения дел, которые бы давали ему постоянную возможность быть с семьёй в уик-энды, каникулы, семейные праздники, отпуски и не позднее шести вечера ежедневно. Да, ему пришлось хорошо доплачивать двум заместителям, Биллу Хёртсу и Клайву Шмидту, и мисс Баббл. Да, ему пришлось приучить партнёров старых и вновь появляющихся к своему образу жизни. Да, ему пришлось установить дополнительное автономное наблюдение за бухгалтерией. И, со временем, он справился. К четырёхлетию младшего семья прочно заняла первое место в жизни и ежедневнике Донни. Потому что он хотел видеть своих детей растущими и меняющимися у себя на глазах, а не в видео, что снимал и показывал ему Фрэнк, пока он сам тонул в волнах бумаг и байтов.

Мина, а следом и Фрэнк-младший, отправились в муниципальную школу. Фрэнк знал, что это такое, и был против городской школы. Робин знал, что такое школа закрытого типа, и был против мальчиков и девочек из «достойных» семей. Фрэнк боялся отпускать детей в городскую школу. Робин видел — почему. Травка, вши, задержка в развитии, качество образования, травка, протекающая крыша, школьные группировки, сублимированная предвзятость к однополым родителям в семье и травка. Да, и травка. Робин привёл один единственный довод против частной школы: и Мина, и младший будут дома только в каникулы, уж коли Фрэнк за частную школу.

«Ты готов, Фрэнк? Готов отдать нашу девочку и нашего мальчика на несколько месяцев кучке перепуганных, тоскующих, приспосабливающихся маленьких снобов?»

Фрэнк готов не был. Поэтому оба Эшли-Донни пошли в муниципальную школу в Южной Пасадене.

Но Робин подстраховался. Чего Фрэнк не знал вплоть до окончания младшим последнего класса. Донни переводил на счёт школы щедрое пожертвование каждый месяц. Обещав директору, что прекратит это делать, если его имя всплывёт в списке благодетелей. Как и обещав другое, затаскать по судам и прикрыть к чертям, если с головы его детей упадёт хоть волосок, будь то хулиган из неблагополучной семьи или жестокий тренер. Действия, которые предпримет на этот счёт директор Фуллхэм, оставляются целиком на его усмотрение. И директор Фуллхэм старался как мог. Ведь Донни обещал продолжить благотворительность, после того как Мина и младший закончат последнюю ступень. Но это всё в отношении социального обустройства.

А ведь был один основополагающий личностный аспект: верность и уважение в семье. Граница между «твоим» и «наше». Даже несмотря на то что Фрэнк отдался Робину телом и душой. Даже несмотря на то что Робин принадлежал Фрэнку всеми мыслями и сердцем. Существовала граница, за которой находились: личная переписка, сотовые телефоны, записные книжки, ежедневники, персональные социальные аккаунты.