— Наши дети? Продадим на время цыганам?

— Драгоценная миссис Шток запросила по двойному тарифу, но согласилась въехать со вторника, — говорит Мина.

Оба смотрят на дочь, замерев.

— Вильгельмина, — строго произносит Фрэнк.

— Папа, я подслушала твой телефонный разговор с няней. Но это не-пред-на-ме-рен-но, — Мина, сведя бровки, давит вилкой остатки горшка.

— Как понимаешь, — говорит Робину Фрэнк.

— Абсолютно ясно, — кивает тот.

***

Из аэропорта Логана заехали в бутик за пальто для Фрэнка.

У Робина пальто было.

Последняя неделя января отметилась довольно-таки низкой температурой для города, до четырнадцати градусов по Фаренгейту. Но к вечеру по прогнозу ожидался снег, поэтому стоило надеяться на повышение в несколько градусов.

Прилетели в полдень. Номер забронировали заранее в «Бостон гарден». Пообедали там же. Решили, что стоит прогуляться по городу пешком.

Сумерки опустились часов с шести вечера. Можно было наблюдать, как красный кирпич старых зданий блёкнет и тонет во мраке. И как заливаются огнями фасады соборов и витрины магазинов. Быстро идущие по тротуарам прохожие, сведя плечи, спешили по домам. Озабоченный поток транспорта. Бродяги. Безлистые купы деревьев и кустов. Цветные викторианские многоквартирники.

— Не Калифорния, — слабо улыбается Эшли, сведя плечи вверх под кашемировым пальто, застёгнутым на все кнопки-пуговицы, даже в воротнике-стойке. На Фрэнке шерстяная шапка мелкой вязки вишнёвого цвета. Сильно сросшие волосы видны из-под неё над шеей, под висками, в чёлке. Фрэнк не достаёт рук из накладных карманов. Из левого видны сложенные вместе перчатки.

Робин мельком оглядывает его, потом снова возвращается взглядом к улице.

— Вот он, — Донни кивком указывает на витрину книжного магазина.

«Уютные книги» говорит стилизованная вывеска. Оба останавливаются ближе к витрине с антикварными изданиями, между керамических кадок с карликовыми кедрами.

Мимо продолжают жить горожане.

Завтра с одиннадцати тридцати утра здесь Фрэнк будет встречаться с поклонниками.

— Фрэнк, — говорит Робин.

— Да?

— Ты не любишь поэзию, — Робин улыбается губами. — Я слышал от тебя, что лирика — это насмешка над самим же собою.

— У меня нет выбора, Бобби, — Фрэнк странно смотрит на мужа.

Робин не в силах понять, что перед ним.

— Конкретнее, — требует он, чуть сдвигаясь на Фрэнка, заставляя того отшагнуть под козырёк крыльца.

Фрэнк ведёт глазами.

— Да, я так говорил. И говорю теперь. Но ты не оставил мне выбора.

Робин вздёргивает брови. Раскрывает глаза.

— Я?

— Ты, — Фрэнк оглядывает поток прохожих поверх тёмных плеч Донни. — Проза в отношении тебя бессильна и скупа. Она мне не помогает. Мне нужна гармония между метафорой и жизнью моего тела.

Робин внимательно смотрит на Фрэнка. Сглатывает. Отворачивается.

Фрэнк видит, как на завивающиеся густые волосы Донни, на его белый шарф в несколько витков вокруг шеи, на чёрное сукно шинели с блестящими пуговицами начинают спускаться мягкие хлопья снега. В безветрии.

Робин возвращает взгляд. И совершенно неожиданно ухватывает Фрэнка рукою в кожаной перчатке выше левого локтя, сильно стискивает и вталкивает в глубину крыльца магазина.

— Я не могу понять одного, Фрэнк, знаешь ли, — говорит он, процеживая слова сквозь зубы. — Почти десять лет. Я вижу тебя, живу с тобою, деру тебя почти десять лет. И я до сих пор шалею от твоей красоты, голоса, всего тебя.

Робин встряхивает Фрэнка за руку. Тот, широко раскрыв глаза, смотрит на Донни.

— Что ты сделал? Что ты сказал тогда такого, от чего я продолжаю гореть? — Робин меняется в речи. Теперь это быстрые и чёткие слова, выговариваемые им Фрэнку почти в губы. — Ты ведь понимаешь, слышал, что невозможно человеку жить в постоянном стрессе. Нельзя страдать или наслаждаться во все тяжкие бесконечно. Тебя просто выключит. Твой мозг. Психологи обещают: ну, три, ну, пять лет — и всё, человек привыкает и успокаивается. Почему? Почему я до сих пор горю? Фрэнк, во мне словно неугасимое Солнце. В тебе что, тот чёртов гелий, или водород, или что там ещё, от чего меня постоянно вшторивает?

Робин останавливается. Близко, очень близко разглядывает лицо Эшли.

Фрэнк вдруг понимает, что не дышал. Делает вдох. Медленно, тихо, закрыв глаза. Чувствует, как больно ему от пальцев Донни. Фрэнк сглатывает. Вынимает руку из кармана и тихо, медленно, нежно накрывает висок Робина ладонью, забирается пальцами ему в волосы, охватывает затылок. Фрэнк приближает губы к уху Робина:

— Смотри, в глазах моих увидишь, что сказать хочу я.

Ты жизнь моя, тобой дышу я.

Кричать хочу. Ты крики запираешь дыханием своим.

Ты знаешь.

Ты каждый стон с меня ладонью собираешь.

Полны отчаянной моей любовью уста твои, твои ладони.

Кричу я под тобой, сгорая. Ты яркий ад мой.

Не хочу я рая.

Тобою полон и пленён тобою, ты зверь и бог мой.

Солнцем и луною ты для меня в высоком небосводе.

Ты жизнь моя и муж мой, Бобби.

Фрэнк отстраняется. Чувствует, как слабеет хватка на руке, но Робин продолжает держать его. Он видит, что Робин стоит, опустив взгляд.

— Какой я дурак, Фрэнк, — говорит он, поднимая ресницы и коротко улыбаясь. — Как долго?

— Почти десять лет, — Фрэнк тоже коротко улыбается.

— Мать твою, — говорит Робин.

— Ты не читал меня, — пожимает плечом Фрэнк.

— Я боялся, — Робин разжимает пальцы, но не отнимает руки, а ведёт ею до шеи Эшли. — Ты так понравился мне, малыш. Я боялся, что если узнаю о тебе что-то лишнее, то это всё поломает. Но я всегда так хотел понять тебя, разглядеть и догадаться.

— Бобби, ты всё усложнил. Всё это время ты подглядывал. А можно было попросить показать, — Фрэнк мягко льнёт к Робину, закрывая глаза.

Робин рукою в перчатке ласкает его шею.

— Всё, что бы ты узнал про меня…

— …только то, что ты меня любишь, — заканчивает за него Робин.

Фрэнк кивает.

— Это стихотворение… Ты его написал для меня, — говорит Робин.

— Они все для тебя, — просто говорит Фрэнк. — Весь сборник для тебя.

Фрэнк целует холодные губы Робина, натекая на него всем телом. Пропихивает руки под его шарф, добирается до кожи, охватывает ладонями.

Робин крепко, но нежно обнимает его поверх пальто. Головокружительно, обещающе.

— Вернёмся в отель, — просит Фрэнк.

Снег идёт стеною. Он заслоняет Эшли и Донни от прохожих.

========== 16 ==========

Заваленный мягким, густым, снежным покровом Бостон едва затихает. Едва-едва. Он глухо и сонно шелестит и рокочет, дышит, стонут сирены полицейских автомобилей и карет скорой помощи.

Фрэнк стоит перед французским окном, любуясь высотками и блеском воды за пеленою снега. Робин приближается к нему со спины, привычно охватывает локтем за шею, заслоняя собою вид. Фрэнк закрывает глаза. Правой ладонью оглаживает Робина по груди, левую опускает на бедро.

— Знаешь, я не могу ни о ком вспомнить, — говорит Робин. И телом начинает подталкивать и уводить Фрэнка в глубину тёмного номера. Туда, где светится огромная, белоснежная, люксовская кровать. — Нет, конечно, могу назвать имя, вспомнить цвет глаз, что кто любил, но свои ощущения — не могу.

Робин доталкивает Фрэнка до кровати. Останавливается.

— Я помню только тебя, малыш, — Донни толчком ладони в грудь опрокидывает Фрэнка на мерцающую кровать.

Фрэнк молчит. Даже тогда, когда муж горячо и мокро берёт его член в рот и, одновременно с этим, руками заставляет Фрэнка широко развести колени. И Фрэнк разводит, чувствуя, как знающие и уверенные пальцы Робина оглаживают его бёдра, пах и живот. Он сворачивает атласную ткань покрывала в кулаки, запрокидывается, выдерживает сбивающееся дыхание. Чтобы молчать. Когда кончает, то чувствует, как Робин проглатывает первый глоток его, а все остальные выпускает себе в ладонь.

Робин поднимается между коленей Фрэнка. Тот видит его тёмный и широкоплечий силуэт на фоне снежного окна, буйные волосы. Робин мокрой ладонью проводит между ягодиц Фрэнка, разводя колени, спускается ближе и входит медленно, гладко, беспрерывно.