Фрэнк, опустив руки, дотягивается до его ягодиц, впивается пальцами, давит, заставляя продолжать.

Оба словно два зверя, мокрые, горящие, рычащие и орущие, у которых во рту вкус крови, слюны и пота с тел друг друга. Смыкаются тесно, стараясь быть как можно ближе, коснуться друг друга как можно большей поверхностью тел.

Робин кончает тогда, когда приходит воспоминание о том, что он единственный, кому Фрэнк отдался, что он его, что то, на что Фрэнк способен теперь, тоже только его. Робин кончает на выкрике, чудовищным броском, стискивающим Фрэнка захватом.

Фрэнк, прекратив дышать на несколько секунд, с нежностью затихает в руках, покорённый страстью, яростью и выплеснувшимся желанием.

***

Животная жестокость Робина в сексе заставляет Фрэнка кричать.

Но он ни за какие блага не согласился бы расстаться с этим. Поскольку он знает одно: Донни его любит. Яростно, ревностно и жадно. И в каждом его прикосновении Фрэнк ощущает эту любовь. Робин хочет его. И меняется всякий раз, заполучая Фрэнка в руки. В нём словно просыпается демон. Фрэнк слышит его в дыхании Робина, в его рычании. Он чувствует его в жаре тела, в собственнических требовательных рывках и захватах. То, как Донни его касается, даёт ясно понять, что сам Фрэнк для него есть нечто прекрасное. Настолько желанное, что он не в силах совладать со своим стремлением Фрэнком обладать. Эшли видит демона в его тёмных, тяжёлых глазах, в сжатом рте и прискаливающихся губах.

Всякий раз, когда Робин берёт его, избивая до крови, Фрэнк словно окунается в мрачное мёртвое море. Откуда его тотчас же выдёргивают боль и сам Робин. Всякий раз, когда Робин заламывается в него, бывает, что почти всухую, и когда тело Фрэнка становится мокрым от пота и стыдливой паники, тогда же он чувствует, с каким желанием и дрожью Робин удерживает его в руках. И сам Фрэнк приникает к нему, ежесекундно вырываясь и возвращаясь. То, как Робин кусает в засосах ему шею, то, как он удерживает его за волосы, заставляя смотреть или же замереть, то, как он слизывает его пот, кровь и сперму — всё это говорит ему о том, что Робин жаждет его.

Но когда Робин бывает нежен, Фрэнк словно чувствует в себе солнце, потому что в такие моменты он берёт Фрэнка проникновенно, нежно и сладко. Тот словно бы окунается в него как в чистую, прозрачную, тёплую воду. Он шепчет Фрэнку такие интимные вещи, что тот спокойно может расстаться с жизнью в его руках. Эшли осознавал, что влюблён в Донни как кошка. И что тот ведёт себя так, а не иначе, потому что сам Фрэнк получает от этого кайф.

Робин Донни ни за какие блага не отказался бы от Фрэнка Эшли. От его глаз, делавшихся безумными от боли и желания, когда он твёрдо и до конца протискивался в него. От того движения, которым Фрэнк откидывал голову на стоне или выдохе, справляясь с ощущениями внутри себя. От того, как тот дышал, лёжа под ним, стиснув губы и втягивая воздух дрожащими ноздрями, удерживая крик. От того, как Фрэнк всё равно кричал, в конце концов. И кричал он «блядь» и «ещё». И от того, как он принимался отбиваться, вынуждая Робина силой укладывать его обратно.

Робин на самом деле никого другого не хотел. Он даже не мог заставить себя хотя бы на минуту подумать, может ли ещё кто-либо заводить его так, как Фрэнк, и отдаваться ему так, как Фрэнк.

Эшли и Донни знали, что всё, что случалось и происходило с ними до того вечера, когда Робин услышал и увидел Фрэнка, просто было тем, что вело их к той минуте и друг к другу. Просто когда их взгляды сомкнулись, — круг замкнулся. Этот момент, когда Донни обернулся на голос Фрэнка, казался им теперь наполненным каким-то почти мистическим значением. Потому что именно тогда вероятность их возможной встречи обрела реальность. Точку соприкосновения и дальнейшее неделимое сосуществование.

Спать с Фрэнком еженощно, подтаскивая его к себе, чувствовать, как в полусне в ответ на это движение тот прижимается бёдрами. Видеть его нездешний взгляд в то время, как он пишет. Видеть, как он обращается с их детьми. И постоянно чувствовать, что он его, здесь, настоящий. Потому-то Робин бросался на него, разрывая, иногда совершенно забывая о том, что физическую боль ещё никто не отменял.

В такие моменты Фрэнк мог отшвырнуть его, выматерившись. Робин смирялся и снова приближался, уже более осторожно и бережнее обнимая и притягивая. И уже потом, в поцелуе, Фрэнк, обхватив его шею в локте, удерживая, кусал. Больно как змея, до крови, не выпуская. А когда оба чувствовали во рту кровь, вот тогда Фрэнк начинал жаться к нему, вздрагивая где-то там, глубоко внутри себя. Робин эту его дрожь чувствовал на губах, шее, под своими ладонями. Когда же Фрэнк выпускал его рот, ссасывая последнюю кровь с прокушенной губы, Робин сталкивался с его взглядом. Тем самым, в котором жила она: тварь с пятнистой и лохматой шкурой, и с жёлтыми глазами, чьи горизонтально растянутые, узкие зрачки активировали демона уже в самом Робине. Того, который заливал его собственные глаза тлеющей темнотой, чёрным нефтяным цветом. И который наполнял его изнутри частотным утробным рыком.

А потом Робин бил. В особо страстных соитиях Фрэнк тоже бил. Робин чувствовал, как горит Фрэнк, потому что тело его реагировало на стресс как обычный человеческий организм. Сам же он, уже совершенно покорный, говорил: «Бобби, как ты горяч». И Робин понимал, что его тело тоже реагировало. Робин с глухими выдохами сцеловывал и облизывал ссадины и ушибы на лице Фрэнка. Тот прижимался к его губам, скручивая сросшие волосы Робина в кулаки. Урчал. Вынуждал Робина толчками прибивать его к стене, дёргать рывками на себя, почти до удушения зажимать в кровати. Если оба были напичканы наркотиками под завязку, то бельё на постели наутро можно было выкидывать.

Между тем Робин пребывал в стабильном пролонгированном ощущении счастья. В независимости от того, что происходило в настоящий момент между ними. Потому что даже в самых жестоких, истязающих объятиях Фрэнк оставался близок к нему. Тот мог кричать. Мог плакать от злости и боли. Мог психовать и отбиваться, скидывая руки Робина и его самого с себя. Но всегда последним его движением было привлечь, прижаться или просто замереть в ожидании, что Робин снова начнёт.

И Робин не сводил с него глаз, овладевая, если они оказывались лицом к лицу. То, что он видел на лице Фрэнка, заставляло его говорить, нехорошо улыбаясь: «Тебе нравится порка, да, Фрэнк?» На что тот, распахивая свои переливчатые глаза, которые тут же уводил под ресницы, дрогнув уголками рта, отвечал «отъебись» или «грязное животное». После чего со стоном прогибался, скручивая в кулаках простыни, потому что Донни глубоким затаском вскидывал его на себя. Потом ждал, пока Фрэнк выровняется в дыхании. Вернётся к нему взглядом. И тот возвращался.

Робин отпускал его колени, начинал склоняться над, опираясь ладонями на кровать, не отводя взгляда. И чем ближе оказывалось его лицо, тем ярче преображалось лицо Фрэнка. Губы Эшли размыкались, разгорались скулы, становилось коротким и частым дыхание. Вот тогда Донни начинал драть его, подминая и ввинчиваясь в зад, сильно, ритмично, стискиваемый коленями Фрэнка.

Походили они на сильных, охваченных желанием убить и умереть, мокрых зверей. Стремясь в единстве слиться, перетечь через рты один в другого.

Фрэнк терял контроль над своим телом, когда Робин имел его. Когда тот забирался в него, раздвигая крепко и широко, Фрэнк делал панический вдох. И внутри него кто-то постоянно повторял «яхочутебяяхочутебяяхочутебя». До бесконечности, фоном. Прижимаясь к горячей и гладкой коже Робина, Фрэнк слышал это у себя в голове. Зарываясь пальцами в тёмные волосы Робина, Фрэнк слышал это в себе. И даже тогда, когда Робин уже был в нём, Фрэнк шептал: «Я хочу тебя, бог мой».

Временами оба вели себя так, словно ненавидят один другого. Когда, горя и потея, возились в смятой постели: Фрэнк — не даваясь, Робин — заволакивая его под себя. Тем вкуснее было Донни взять его в окончании. Тем злее сжимал он зубами шею Фрэнка, заталкиваясь в него и опрокидывая лицом вниз. Тем слаще дрожал Фрэнк, вымотанный и покорный, подставляясь под его рот, руки и член, который двигался в нём одновременно нежно и властно, раздвигая Фрэнка и заставляя стонать на глубине.