В целом, Фрэнк был его мужем, которого он видел рядом очень долго и к которому, конечно же, привык. И, конечно же, по прошествии лет даже такой дикий и горячий ревнивец как Донни, стал более спокоен и менее возбудим к возникновению потенциальной угрозы со стороны. Но даже теперь, видя Фрэнка сейчас, здесь, в розовом свете угасающего заката, с лёгкими от ветра волосами, неизмеримо близкого и знакомого вдоль и поперёк, Робин понимает, что никогда, ни за что, ни при каких условиях он не согласен на другого. Только Фрэнк Эшли, только его и только с ним.

— Так что? — спрашивает Фрэнк, почти прикончив коктейль.

— Давай я скажу тебе позже, — говорит Робин.

— Как хочешь, — говорит Фрэнк, ведёт плечами, шеей, вытягивает вперёд руку, снова собирается, обхватив руками колени.

Робин смотрит на него. Потом отворачивается, допивает и отставляет стакан.

Океан постоянно дышит, шумит и облизывает берег. Проходит минут пять.

— Что ты сделал? — говорит Фрэнк.

Робин чуть улыбается в сложенные вместе на согнутых коленях руки, поворачивает голову.

— Что я сделал? — говорит он.

Фрэнк, теперь видя его лицо, уже не продолжает. Потому что, кроме улыбающихся довольных глаз Робина, он видит, как тот пытается контролировать сжатие челюстей, зубов и дрожь в плечах.

— Твою мать, я не могу поверить, — говорит Фрэнк, растирая лицо и глаза, потому что плывущее зрение абсолютно не схватывает контуры предметов, только цветовые пятна.

Робин тоже достаточно неясно видит.

— Сколько? — спрашивает Фрэнк.

— Две.

Фрэнк со стоном опускается на спину.

Донни переворачивается на живот, склоняется над ним, никнет кружащейся головой на плечо Эшли. Чувствует, как тот пытается взять его за руку, но тут же выпускает. Сейчас Фрэнк начнёт возмущаться, он знает. Но поскольку процесс запущен, Робину очень нравится видеть, как здравый смысл Эшли пойдёт ко дну под химией.

— Где? Мы же летели в самолёте? — говорит тот, втягивая воздух.

— Здесь на каждом шагу добрые самаритяне, — говорит Робин, поднимая голову. Поворачивает, видит, как рука Фрэнка, обмотанная каучуковыми шнурками и бусами из мелких беленьких ракушек, сама по себе зарывается в песок.

— Бобби, мы прилетели сегодня ночью, когда ты успел?

— Сегодня днём, — пожимает плечами Робин, затягивая это движение. В глазах становится яснее. — На пляже.

Фрэнк раскрывает глаза.

— Ты спятил, зачем так много сразу?

Робин облизывает губы, опускает руку, вынимает из кармана шортов упаковку жвачки, показывает Фрэнку. Тот хочет говорить, но Робин опережает его:

— Фруктовая, я же знаю.

Фрэнк выдёргивает упаковку из его руки, хочет встать, но ещё не может, снова опускается.

— Зато будет как в самом начале, помнишь? — говорит Робин, разжёвывая пластинку. Хотя он понимает: и в самом деле круто сразу столько. Потому что он даже не может вспомнить, когда они оба в последний раз торчали, кажется… Нет, в памяти провал.

Фрэнк лежит с закрытыми глазами, тоже жуёт.

— Ты помнишь, мне пришлось отодрать тебя в сортире отеля и зажимать тебе рот, чтобы ты не поднял на ноги всю службу охраны, когда мы сделали это в первый раз вдвоём под кайфом? — говорит Робин, прижимаясь губами к его лицу.

Фрэнк крупно вздрагивает, не понятно, то ли это судорога от таблеток, то ли от воспоминания.

Робин поднимает голову выше.

Фрэнк смотрит на него, запрокинув подбородок, из-под ресниц.

— Это когда ты продержался целую минуту? — спрашивает он.

Робин с ностальгической радостью замечает её, ту самую сущность, что сводила его с ума, и которая, как он начал подозревать, уже пропала. Но нет, она снова показала ему свой раздвоенный язык между ярких губ Фрэнка.

— Не делай этого, малыш, — говорит Донни, охватывая взглядом его лицо.

Фрэнк снова втягивает воздух носом и сквозь стиснутые зубы, прикрывая глаза, снова смотрит на него.

— Ты же любишь это больше всего? — говорит он, смотря на Робина и двигая ресницами, потому что тоже обегает глазами его лицо.

— Не здесь, Фрэнк, — говорит Робин.

— Ты же больше всего любишь это: драть меня под кайфом, — словно не слыша его, говорит Фрэнк. Губы его размыкаются.

Робин отмечает, что смял в комок упаковку с последними пластинками жвачки, смотря на Фрэнка и слушая его.

— Боже, — говорит он. — А ведь и верно, я люблю тебя драть, когда ты под кайфом.

Отвечая, Донни видит, как начинает темнеть кожа на скулах Эшли, становится текучим взгляд.

Фрэнк медленно рукой берёт его за шею, сжимает. Опускает ресницы, поднимает.

— Ты не забыл, что мне тоже это нравится? — говорит он. И с силой опускает его губы на свои.

Робин опять словно попадает в воду, тёплую и прозрачную, утаскивающую его на дно в воронке. Но это не совсем воронка, он знает, это тело Фрэнка, прижимающееся к нему снизу, тянущее руками, это он, пьющий из него дыхание. Робин просто не может прекратить или отказаться, даже если бы вокруг стояла толпа. Он сминает лицо Фрэнка, приваливается сверху, всовывает колено между его ног, давит бедром.

И Фрэнк стонет громко, ему в рот, не разрывая поцелуя. Делает движение руками на отпих и тут же снова к себе.

Робин с силой и судорогой отирается о него, подкидываемый Фрэнком, что дугой под ним.

Втягивают воздух через нос, громко обсасывают рты.

— Не здесь, — выдыхает Робин, сумев оторваться.

Фрэнк лежит под ним возбуждённый и горячий. Но кивает.

Робин отталкивается и садится.

Фрэнк тоже поднимается.

Жались стремительно, на порыве и не более десяти секунд, но в субъективном восприятии Робина и Фрэнка всё тянулось невероятно долго, так сильно было переживание от прикосновений. Оба несколько минут сидят очень тихо, обводя глазами океан, чтобы успокоиться. Наконец Фрэнк говорит:

— Будешь брать дерьмо у каждого встречного, — однажды это нас прикончит.

— Я не умру от передоза. Это уж точно.

— С чего такие гарантии?

— Просто знаю.

— А что обо мне?

— А ты тоже, — Робин улыбается. — Ты умрёшь подо мною.

— Я так полагаю, у тебя есть ещё?

Робин усмехается.

— Ты шутишь? В доме у нас двое прекрасно слышащих детей и прорва любопытных кумушек вокруг. Конечно у меня есть ещё, на все три дня, потому что здесь нас никто не знает. Я очень надеюсь никого не встретить.

Робин поднимается на ноги.

— И потому что я давно не слышал твоих криков.

Фрэнк опускает ресницы, пока поднимается следом:

— Тогда идём в дискотеку, Бобби. Так скоро ты всего этого не получишь.

— Что за праздник, действительно, словно в самом начале, — бормочет Робин, приваливаясь плечом к плечу Фрэнка.

***

Всё негодование Фрэнка прекратилось к тому моменту, как прошла первая тошнотворная волна от усваивающихся таблеток. Было очень даже неплохо. Особенно когда оказалось, что оба, завалившись в пляжную дискотеку, ещё популярны.

Робин приобнял Фрэнка на входе.

— Валяй, я разрешаю тебе склеить кого-нибудь, не важно.

— Заткнись, Бобби, там сам себя не слышишь, — весело огрызнулся Фрэнк, отталкивая его в грудь.

— Пользуйся моментом, малыш, пока я в таком настроении, — говорит Робин, кидая на него взгляд исподлобья и, делая ручкой, скрывается в толпе.

Фрэнк делает глазами «ну, раз так» и решает в самом деле повеселиться. Он действительно пользуется случаем и, танцуя под самую жизнерадостною музыку на свете, очень быстро привлекает одну дамочку в костюме гаитянки, гламурную брюнетку с прооперированной грудью. А вместе с брюнеткой за компанию какого-то типа, на вид шведа. Так он решает про того.

Фрэнк одет, как и большинство мужчин здесь: в синие с ракушечным принтом шорты, кожаные вьетнамки и майку-борцовку. Пусета у него дежурная, которую носит обычно, маленький платиновый диск с синим сапфиром на окружности.

Днём он и Робин загорают по всем правилам, обмазавшись косметикой. Потому что Фрэнк собаку съел на пляжах Малибу. И знает как выгулять детей и сделать так, чтобы те не облезли в первые же пару часов. Поэтому к вечеру Робин успевает покрыться симпатичным загаром более холодного оттенка, нежели тёплый золотистый Фрэнк.