— А меня ты боишься?

— Нет! — Фрэнк осёкся, заметив, что привлёк внимание. — Нет. В том-то и дело, что с тобою это для меня норма. Даже если начинается по-человечески, закончим всё равно… Я слышу в себе кое-что, когда ты меня… Когда ты особенно…

— Что ты слышишь?

— Голос. Голос, повторяющий «бог мой».

Робин улыбнулся губами.

— Да нет. Ты это шепчешь. Или же кричишь.

— Нет, это во мне.

— Нет, ты это произносишь. Матов гораздо больше, но это ты точно произносишь. Странно, потому что я знаю: ты абсолютно нерелигиозен. Но, когда я тебя имею, ты кричишь именно это.

— Что это?

— Я без понятия, Фрэнк, — Робин садится, чтобы видеть детей.

Фрэнк, наоборот, растягивается на полотенце.

— Выглядит как одержимость.

— Какова вероятность подцепить одержимость двум едва начавшим общение мужикам? Если рассматривать симптоматику, то зараза немного разная, — Робин улыбается, но нервно. То, что он услышал от Фрэнка, словно встряхнуло его, обратив внимание на давно видимое, но, по необъяснимым причинам, отметаемое и необсуждаемое. Он видит это во Фрэнке. Но ни разу не подумал дать тому понять, что происходит.

— Бобби.

— Да.

— Это началось с нашим знакомством.

— Продолжай.

— Ты что-то будишь во мне. Я что-то бужу в тебе. Или кого-то. Это реакция друг на друга.

— Почему только сейчас ты завёл разговор об этом, Фрэнк? У нас уже дети. Мы давно женаты. Почему молчал?

— Потому же, почему и ты. Я воспринимал это как должное. Мне это не мешает. Я и тебя принимаю как должное. Я ничего не хочу в тебе менять. Я хочу, чтобы ты продолжался, Бобби.

Робин смотрит на детей.

— Когда твои глаза становятся золотыми, Фрэнк, я хочу тебя покорить. Пока твой собственный цвет не вернётся. Это словно вызов. Иногда во мне желание почти прикончить тебя.

— Что тебе мешает? — странно говорит Фрэнк в сложенные ладони.

— Любовь к тебе, — Робин говорит серьёзным, тихим голосом. — Любовь к тебе.

— Что мы будем делать?

— Ничего, Фрэнк. Пока я в состоянии укрощать тебя и любить… А любить я тебя намерен вечно.

Фрэнк вдруг чувствует, как начинают собираться в глазах жгучие слёзы и понеслось сердце. Поэтому он молчит. Лишь про себя отвечает: «Я тоже люблю тебя, бог мой. Я вечно тебя любил».

***

Была ночь субботы. И Фрэнк с Робином пришли в «Пальму», гей-клуб, закинулись таблеткой и теперь танцевали под «Love is a bitch» от Two Feet, поглощённые друг другом, растаскиваемые нежностью и растягивающими приходами, сосредоточенные на ощущениях и болтающие как больные. Без умолку и без удержу обо всём, что было на сердце и что приходило в голову.

Оба были так расслаблены в социальном плане, что чувствовали себя, словно они одни на танцполе, хотя замечали, что как пара не остались без внимания. Потому что в заведении, где мужчины ищут мужчин, где далеко не все так красивы, как Донни и Эшли, где поиск не всегда успешен, такие, как они, притягательны для глаз и помыслов. А тем более когда и один и другой по умолчанию согласились, что им нравится это внимание со стороны, то с того момента они перестали особо жаться в таких местах. И если в приличном обществе они держались в установленных рамках, то здесь — нет. А такая пошлая вещь, как медленный танец с участием двух геев, — оказалась просто находкой. Потому что можно прижаться один к другому и заняться пассивным самовыражением.

Фрэнк любит подчиняться Робину. Робин любит подчинять. Под таблеткой всё выходит камерным и органичным.

Фрэнк нежен, притягателен, взгляд его сдаётся, а если вдруг вспыхивает строптиво, то Робин словно поглощает его, затягивая в себя, властно, крепко, удерживая за локоть, подтаскивая.

Фрэнк складывает обе руки Робину на шею, вытягивает, скрещивает в запястьях за его спиной. Лицами близко-близко друг к другу, в любую секунду имея возможность соприкоснуться губами.

Робин удерживает его за талию, время от времени стискивает плотно и сильно, когда накатывает волна прихода.

Оба в костюмах.

Пиджак Фрэнка расстёгнут, потому что так Донни гораздо удобнее тискать его сквозь рубашку, сминая кожу.

Галстук на Робине ослаблен, вместе с пуговицей на воротничке сорочки.

На Фрэнке его нет вообще, рубашка расстёгнута на три пуговицы.

Донни находится в состоянии онанирования на его внешность более обострённо, чем обычно, потому что Фрэнк поменял серёжку в ухе на свисающую аметистовую каплю, какие носили при французском дворе в XVIII веке.

Робин целует Фрэнка дрожащими от химии губами, вталкивает неглубоко и почти тут же вынимает язык из его рта.

Тот отвечает, закрывая глаза, чуть сводя руки на его шее, оставляя его губы влажными от дыхания, отдающего лимонной жвачкой, которую жуёт Фрэнк, и от слюны, которую сам Робин вытягивает из его рта.

Робин на очередной горячей волне подтаскивает Фрэнка ближе, бегло, но обещающе стискивает его задницу, прижимает к себе и своему члену.

Фрэнк чуть выдыхает, смещает губы на его подбородок, потом на щеку и останавливается на скуле.

— Ты такой сладкий, Фрэнк, — говорит Робин ему в ухо. И сейчас Робин очень хорошо ощущает, что он любит Фрэнка. Как остро и сильно его чувство, потому что это не только физическая потребность, но и нужда в непременной уверенности, что и сам Фрэнк получает удовлетворение. Ему нужно видеть, как у Фрэнка начинают дрожать ресницы, как размыкаются губы, когда он ощущает прикосновения Робина. Донни хочет делать ему хорошо. Другое дело, что то, что хорошо для Фрэнка — это не совсем обычное хорошо в общепринятом смысле. Робин уже почти разрывает длящийся поцелуй, но Фрэнк зажимает его нижнюю губу, самый уголок, зубами, притискивается всем телом, снова жадно и быстро целует и отступает.

— Я хочу кусать тебя, — говорит он.

И Робин чувствует очередную вибрацию, которая заставляет Фрэнка свести руки на плечах Донни, а самого Фрэнка словно потянуться. На мгновение.

— Делай, — говорит Робин, непрекращающимся движением прижимаясь щекой к его щеке и забирая в сухие губы аметистовую каплю.

Фрэнк с шипением втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, сгибает левую руку, укладывает ладонь на грудь Робина, сжимает, скребя пальцами, снова их распрямляет.

Робин выпускает его ухо.

И опять смотрят друг другу в глаза.

Робин продолжает гладить Фрэнка по спине, не торопясь, но временами с прорывающейся страстью и голодом.

Когда они начинают вытягивать взгляд друг из друга — это почти что секс на духовном уровне. Потому что своя духовность у них уже сформировалась, называется она «мой бог мистер Донни и мой ангел Фрэнк Эшли».

Взгляд Донни тёмен, тяжёл, напорист, витален. Такой, что Фрэнк всегда по нему одному может понять, что именно хочет от него Робин. Потому что глаза Робина — самые откровенные, что доводилось видеть Эшли.

Взгляд же Фрэнка каждую секунду готов ускользнуть. И только притяжение взгляда Робина способно держать его как воздушного змея на бечеве. Он может пролиться, он мерцает, недоговаривает, в нём всегда присутствуют два стремления: золотисто-зелёный призыв и вызов.

И от этой двусмысленности Донни хочется зарычать. Потому что два императива во взгляде Фрэнка постоянно меняются в соотношении. То это невыносимое желание, когда Фрэнк умоляет его, то это высокомерие из-под ресниц.

— Я хочу сказать тебе, Бобби, — говорит Фрэнк, оглаживая ладонью его грудь.

— Скажи, — говорит Робин, обегая взглядом его лицо. И он хочет стонать от того, как красив Фрэнк, от его губ, от его подбородка и от широко развёрнутой линии челюсти. И от того, что тот в его руках.

Фрэнк улыбается.

— Ты так красив, малыш, — шепчет Робин, не желая сдерживать слова, в очередной раз привлекая Эшли к себе, опуская пальцы за пояс его брюк за спиной и тут же вынимая их в непрестанном движении, в стремлении гладить и касаться тела.

— Ты хочешь меня, — говорит Фрэнк, прижимаясь лбом к его виску, согревая дыханием с запахом лимонной жвачки его щёку.