Фрэнк пьёт. Смотрит, как Робин закидывает себе в рот то же самое. Потом уносит бокал. Возвращается с пепельницей, сигаретами, спичками, садится на кровати рядом с лежащим Фрэнком, устраивается удобнее. Не спеша вынимает сигарету, берёт в зубы, достаёт спичку, прикуривает, гасит взмахом, кидает в пепельницу. И начинает курить, осматривая Фрэнка, и ждать.

Фрэнк чувствует, как затекают руки.

— Что с тобой? — снова спрашивает он. И только для того, чтобы услышать его голос, потому что, когда он слышит Робина, ему не так жутко от его глаз, в которых демон, нежели когда тот молчит.

— А с тобой что, Фрэнк? Было всё это время, пока ты игрался со мною, как с подростком? — спрашивает Робин, затягиваясь и выпуская дым.

— Что ты принял, сукин сын? — Фрэнк начинает отмечать, как поплыло зрение, но он ещё пытается контролировать восприятие.

— Ничего, чего бы не принял ты, — пожимает плечами Робин, дотягивая сигарету. Гасит её в пепельнице. Склоняется к Фрэнку, ухватывает его за волосы, заглядывает в глаза, рассматривает, отбрасывает его голову. Возвращается в прежнее положение, закуривает новую.

Фрэнк борется с тошнотой, слюной, сердце колотится быстро и дробно.

— Чёрт, — выстанывает он.

Робин смотрит за ним. Он прекрасно его понимает, поскольку его самого начинает накрывать. Но он свободен, в то время как Фрэнк так…

Робин вздрагивает, скорее от того, что видит. Беззащитность его мужа словно заставляет распуститься изнутри Донни странный большой цветок: алый, оранжевый, жёлтый, переливчатый, с острыми зубчатыми подвижными лепестками прямо в области живота.

— Я люблю тебя, Фрэнк, — говорит он, докуривая.

Фрэнк не отвечает. Просто лежит, облизывает обсохшие губы.

Робин уносит с кровати пепельницу и сигареты, возвращается.

Фрэнк чувствует, когда тот склоняется над ним, как Донни обнюхивает его.

И вдруг острая, холодная, узкая боль прошивает его по груди слева, под соском.

Фрэнк распахивает глаза, хватает ртом воздух.

Демон рассматривает его.

Фрэнку трудно, всё двоится, но он видит, он не может поверить, но он видит блеск в руке Донни. Нож, узкий стилет.

Робин порезал его. А потом прижимается к порезу ртом.

Фрэнка начинает колотить. От ужаса и от похоти. Собирая жалкие остатки сознания, которое умоляет его дать ему благополучно сойти с ума, Фрэнк успевает отметить, что ему, на самом глубоком, тёмном, без единого солнечного проблеска дне либидо, именно там становится сладко, когда губы Робина обжимают его сосок, вытягивают из пореза кровь. А рука мнёт и стискивает его грудь и рёбра, и пах, и он понимает, что начинает возбуждаться.

— Скажи, — слышит он голос мужа. — Скажи, что тебе меня хочется даже так.

Фрэнк задыхается. Кричит, коротко, когда уже знакомая, но всё равно неожиданная боль разливается на косточке бедра, а губы Робина спускаются туда, начинают целовать, перемещаясь в пах, внутри бедра пальцы накрывают его, ласкают. Временами он чувствует холодное лезвие, плашмя прижимающееся к нему.

— Говори, — коротко приказывает Робин.

Фрэнк раскрывает глаза. Зрение возвращается. Под ложечкой сосёт, начинает душить поток слов, который вот-вот прорвётся. Он стонет, в досаде и изнеможении выгибаясь, но молчит.

— Фрэнк, ты знаешь, что сводишь меня с ума? — говорит Робин, склоняясь над ним, рассматривая его лицо, ушибы, ссадины. Быстро, нахлынув, впивается в рот, шею, зажимает, обцеловывает, отбрасывает.

И Фрэнк видит, как Робин тянется за лубрикантом и выдавливает на пальцы горку. Фрэнк понимает: ему гарантировано безумие, что идёт к нему в это рождество. И из последнего упрямства он молчит, замыкает звук, сжимает зубы, губы, окидывает Донни холодным, вызывающим взглядом из-под ресниц.

Робин нехорошо улыбается. Пропадает из поля зрения. Расшвыривает его ноги.

Фрэнк не сопротивляется. Он понимает, что его молчание больше задевает Робина, чем если бы он стал кричать и биться.

Тот снова режет его по ноге, изнутри бедра.

Фрэнк стонет, вздрагивает кожей, чувствует мокрую горячую течь, которая тут же зализывается Робином и следом, вместе с тем, как он сосёт его кожу, сзади, медленно, сразу три, на всю длину.

Робин сам стонет от того, что делает, начинает не торопясь, нежно прокручивая пальцы, брать его, растягивать, разводя пальцы внутри Фрэнка.

Фрэнк принимается дрожать, всхлипывает, поднимает голову. Тут же роняет, рукам больно, порезы саднят.

Робин, обхватив его под бедро одной рукою, прижимая лезвие плашмя к коже, второю заставляет Фрэнка выпустить стон, вскрик, с шипением втягивать воздух.

— Говори, — ещё раз просит он.

Фрэнк, часто дыша, запрокидывает голову.

И тут пальцы Робина меняются. Четыре, резко, грубо, поднимая его над кроватью, выгибая.

— Ну же, малыш, — говорит Робин.

Фрэнк начинает говорить. Его топит, на каждое погружение он выбрасывает слова, быстро, проглатывает, прерывается на середине слов, всхлипывает, корчится и просит:

— Выеби меня, прошу тебя, я хочу тебя, сделай, Бобби, боже, сильнее, боже, сильнее, я хочу тебя, нет, не останавливайся! — кричит, запрокидываясь.

Снова начинает:

— Выеби меня, я хочу тебя, тебя, большого, горячего, Бобби, возьми, я хочу, Бобби, Бобби, войди сейчас!

Робин отбрасывает нож, переворачивает Фрэнка лицом вниз, раскидывает ноги, рывком за стянутые руки ставит на колени.

Фрэнк продолжает кричать, пока тот втискивается в него, но затихает, оборвав крик, захлебнувшись, как только Робин упирается в него до конца.

Донни правым локтем берёт Фрэнка вкруг шеи, подтягивая к себе и вверх.

Тот прогибается в пояснице.

Робин принимается кусать плечи Фрэнка, целовать и снова кусать. Берёт быстрый, голодный темп, его возбуждение жжёт его, он хочет. Хочет до сих пор мучить Фрэнка, выбить из него упрямство, то, каким тот измучил его, своим молчанием, своим вызывающим взглядом.

Робин знает, что наркотики не дадут ему покончить с этим быстро, что Фрэнк физически выбьется скорее, чем он в своём желании.

И этого он тоже хочет, потому что Робина несколько настораживает, когда ненасытность Фрэнка становится слишком очевидной, словно самостоятельной, он выпускает контроль над ним, когда Фрэнк требует с него. Он хочет действительно сделать это с ним, пока Фрэнк не лишится сознания.

Немного погодя Робин отталкивает его, переворачивает, снова склоняется над ним.

Фрэнк смотрит на него огромными тёмными глазами, мокрыми, с искусанными и разбитыми губами, дыхание его прерывистое.

И её там нет, она ушла из его глаз.

Фрэнк смотрит на него глазами после боли, после слёз, полными наркотического возбуждения, но без своего гонора. Губы его приходят в движение.

Робин приникает к нему.

— Я люблю тебя, — шепчет Фрэнк.

Робин стискивает его в руках.

— Прошу, отпусти меня, я хочу обнять тебя, — шепчет Фрэнк. Он слабо целует Робина в шею, трётся лицом.

Робин добирается до ножа, убирает шнур, и Фрэнк, ещё в остатках шнура, привлекает его к себе, целует. И Робин чувствует в этом поцелуе облегчение, что накрывает Фрэнка, благодарность, желание, ласку.

Фрэнк открывается ему навстречу, Робин опускается в него, Фрэнк охватывает его коленями, помогает брать глубже, ласкает плечи.

Робин чувствует, как его заливает водой эмоций, любовью, нежностью. Он целует порезы, гладит их, видит, как ежесекундно искажается Фрэнк от этих прикосновений, но сам же ладонями прижимает его руки.

— Тебе нравится во мне? — говорит он.

— Боже, Фрэнк, ты горячий и тесный, ты только мой, — со стоном говорит Робин.

— Ещё, — говорит Фрэнк.

— Ты гладкий и я чувствую тебя всего до самого конца, ты всегда впускаешь меня до конца, — и Робин чувствует, как Фрэнк со стоном выгибается в его руках.

— Ещё, — говорит тот.

— Ты лучшее, что у меня было и есть, — говорит Робин, усиливая зажим.

— Ещё, — просит Фрэнк, подтягивая его голову к себе, целуя взахлёб.