Он в некоторый момент почувствовал, что почти теряет контроль над ситуацией, отсюда ощутил отзвук надвигающейся паники, потому что Донни начал пожирать его глазами. Тот мог говорить о планах на застройку на следующий год, а глазами обещал, что сделает с Фрэнком, как только доберётся до его задницы. Донни мог делать замечание по поводу фильма, а в глазах его читалось, что Фрэнку жить осталось ровно до рождества.

Фрэнк стал всё сильнее ощущать надвигающуюся угрозу и решил, что роль жертвы в собственном лице нужно как-то снизить. Это было рискованно и не слишком умно, но ничего лучше он не придумал. Фрэнк решил, что нужно вывести Робина первым из агрессивного ожидающего равновесия. Чтобы снять это накалённое ожидание сраного рождества, до которого упрямо терпел Донни.

Фрэнк стал провоцировать, скрытно, исподтишка, совсем ненавязчиво, но он знал, что Робин заметит. Потому что постоянно следит за ним.

Фрэнк стал забывать прикрыть дверь в ванную, когда шёл в душ. Стал ходить полуголым перед сном дольше обычного, стал использовать в разговоре фразы, построенные особым образом, которые, он знал, заставляют Робина представлять его и думать о нём.

И он стал вести себя совсем уж нехорошо, упоминая всех привлекательных мужчин, с которыми ему доводилось общаться в течение дня. Ничего конкретного, только что-то типа «звонил Симпсон, говорит, что тот дом, что мы смотрели в «Зелёном сне» готов под ключ».

Он стал касаться себя, поглаживать плечо при разговоре, локоть, чаще проводить пальцами в волосах, зная, как это любит Робин. Просто демонстрация своего тела. Фрэнк хотел срыва от Робина.

За неделю до рождества Эмма Купер, их мамочка, позвонила и сказала, что беременна.

А утром следующего дня, когда Фрэнк подошёл к Робину, сидящему за столом с куском тоста в черничном джеме, так близко, что тот уперся не только взглядом, но и почти лицом в его живот, выглядывающий в просвет между майкой и резинкой домашних брюк, сидящими немного ниже на бёдрах, чем надо, Робин сказал:

— Грязно играешь, Фрэнк.

Фрэнк сначала неторопливо налил ему кофе, продолжая стоять рядом. Потом вернулся на своё место за столом.

Робин, не шевелясь, высидел с куском тоста всё это время, рассматривая джем, который будто бы интересовал его больше всего.

— О чём ты? — спросил Фрэнк, равнодушно намазывая свой тост.

Робин не ответил. Даже взглядом не удостоил.

Фрэнк тоже хотел. Как он понял немногим позже.

Он тоже сидел на Робине, тоже плотно, тоже в зависимости. Он хотел его грубого, собственнического рывка, когда тот насильно привлекал его к себе, отвлекая от какого-либо занятия. Хотел, чтобы тот прижал его где-нибудь к стене или к столу, заставляя остановиться. Хотел, чтобы тот его целовал, почти не давая дышать. Хотел наконец снова ощутить его сзади, хотя бы его руку, ласкающую, нежную, настырную.

И эти желания росли, начинали жить словно сами по себе. Множились во снах, заставляли Фрэнка, неожиданно для него самого, вдруг подниматься от клавиатуры и ходить, закуривая.

За два дня до рождества Робин, выйдя из ванной, где чистил зубы перед сном, присел на кровать со стороны Фрэнка.

Тот читал, лёжа под одеялом.

Робин закусил верхнюю губу, выпустил и сказал:

— Ты какие хочешь: голубые, с которыми можно долго, но от которых тошнит, как собаку. Или оранжевые, под которыми ты выкладываешь мне свои самые отвратительные потребности? — при этом он сохранял абсолютно непроницаемое лицо, словно спрашивал о том, какие именно булочки Фрэнк хочет на завтрак.

А вот взгляд его был просто разнимающим. Потому что пока Донни говорил, медленно, чтобы Фрэнк прочувствовал каждое слово и оценил перспективы, он оглаживал взглядом его лицо: губы, скулы, лоб, спустился на шею, ключицы, вернулся к глазам.

Фрэнк начал краснеть, сердце его понеслось как дикое, когда тело среагировало на воспоминания толчком в животе, во рту набежало слюны, но Фрэнк не мог сглотнуть, пока Робин держал его глазами.

Робин продолжал молча ждать.

Фрэнку пришлось собраться и ответить:

— Голубые.

— А что, тебе нечего будет мне рассказать под такими откровенными оранжевыми?

— Возьми что хочешь, — сдался Фрэнк.

— Я хочу в «Оак Холл» и я, вообще, хочу белых, под которыми я подгоняюсь, что ты ангел небесный и меня преследует запах твоих перьев.

— Зачем тебя несёт в «Оак Холл»? — спросил Фрэнк, подозревая самое нехорошее.

— Потому что там есть бригада реаниматологов для таких, как ты, Фрэнк. Для тех, кто плохо себя ведёт и потом платит за своё поведение, — процедил Донни, склонившись к самому его лицу с хищным выражением и сквозь зубы.

«Оак Холл» был клубом, где у обоих было членство. Тихое закрытое место для извращенцев всех мастей, в котором тебя могли обеспечить госпожой, рабом, плёткой, наручниками, офицерской кокардой времён третьего рейха и прочими штуками, не задавая вопросов, анонимно, прибрав за тобою, без свидетелей и за какие-то безумные деньги за членство.

Фрэнк не мог уснуть ещё сорок минут, после того как погасил свет. Он был возбуждён и думал, как коснётся Робина после долгой вынужденной разлуки.

***

Перед «Оак Холл» они заезжают в клуб «Созвездие» на рождественскую вечеринку.

Клуб разместился в небоскрёбе в пентхаусе, до которого нужно подняться в прозрачном лифте.

Фрэнк стоит на расстоянии вытянутой руки от Робина, сложив руки за спиной и вертя на пальце обручальное кольцо. Оно из двух полос жёлтого и белого золота, с двумя бриллиантами в жёлтой полосе и с гравировкой изнутри «С любовью. Робин». В этом отношении оба пускаются на сентиментальность, потому что у Донни такое же, только с «С любовью. Фрэнк».

Фрэнк смотрит на Робина и вдруг замечает, что тот дал слабину, он поймал его выражение глаз. Это были голод и нежность, словно он облизывал Фрэнка мысленно.

Фрэнк не ждёт, он шагает, вплотную, мягким толчком прижимает Робина к пластику кабины, опершись руками по обеим сторонам его тела о прозрачную стенку, не закрывая глаз, наблюдая за лицом Робина, касается его губ. Чувствует, какие они сухие, горячие и как раскрываются ему навстречу. Потому что — сколько можно, даже с целеустремлённым упрямством Донни?

И оттого что тот потерял способность сопротивляться, голова у Фрэнка чуть кружится, он проводит языком по зубам Робина, задерживает дыхание и погружается в его рот уже всем языком, плотно захватывая губы, вжимаясь своими губами, носом, всем лицом в лицо Робина.

Тот с голодным стоном сильно сжимает его бок рукой, заведя её под пиджак Фрэнка, тянет на себя, опускает руку на его бедро, снова тянет.

Фрэнк в отклике забрасывает колено на его ногу, ещё теснее жмётся, выдыхает со словами:

— Я так соскучился.

Смотрит на Робина золотисто-зелёными с расширенными от желания зрачками.

Робин выпускает его ногу, которую стискивает до боли в руке, кидает взгляд на счётное табло, говорит:

— Наш этаж.

Фрэнк отступает.

Кабина лифта открывается прямо в гремящий музыкой, накуренный, шумный, полутёмный, почти без намёка на рождество зал.

И прямо в дверях их встречает Капитан Америка — Лукас Скотт, — юрист из адвокатской конторы, которая обслуживает «Билдинг Донни корп.».

Тот раскрывает гостеприимные руки, с широкой улыбкой идёт навстречу и заключает Эшли в радушные юридические объятия.

Лукас Скотт — иллюстрация американца-метросексуала, преуспевающего, предоставленного себе, идущего вверх на профессиональном поприще. И он блондин с модельной стрижкой, белозубый, голубоглазый, с мужественной нижней челюстью, широкими плечами, высокий, пахнущий от Живанши.

«Капитан Америка» — как зовёт не любящий его Донни. Потому что он знает, что с тех пор как Лукас Скотт однажды увидел Фрэнка, — стал его потенциальным соперником.

Никто не замечал за мистером Скоттом никаких претензий на гомосексуальность, даже на бисексуальность.

Но Робин просто чует, что тот, при каждом удобном случае лапающий Фрэнка в рамках приличий за руку, при приветствии по плечу, всегда что-то в этом роде, делает это не просто так.