«Понимаю: за то нехорошее…» «Понимаю: за то нехорошее, что в душе тяжким гнётом лежит, навсегда к её ранам присохшее, извини, что мой голос дрожит, у тебя мне прощенья не вымолить и придётся сполна заплатить, дай хоть слово последнее вымолвить, – я попробую всё объяснить». Но судьба, усмехнувшись невесело, рот заткнула истлевшим тряпьём и табличку на душу повесила: «Непригодна для счастья – на слом». «Полная луна…»
Полная луна смотрит мне в окно. Я сижу одна и уже давно – жду твоих шагов так знакомый звук. Нет на свете слов, что спасут от мук – ни заумных нет, ни простых, в слезах. В полнолунных мне не прочесть глазах: не умею я: незнакомый шрифт. Темнотой объят тихо дремлет лифт. «Ты не очень высок и не очень красив…» Ты не очень высок и не очень красив, но она не глядит на красавцев: ей бы только – улыбок чудесных твоих, ей бы только – твоих нежных пальцев, ей бы только – твой взгляд, синий-синий, поймать, только б голос услышать твой милый, ей бы только, что любишь её ты, узнать, не такой уж высокий, красивый. Вечный двигатель Бессонница перед глазами цветные картинки меняет, – как в темноте кинозала, твой образ любимый мелькает, счастливый такой, смеющийся, ещё радостней, чем тогда, с экрана ко мне несущийся сквозь прожитые мной года. А вот закрывается дверь, кадр – за смазанным серым кадром, и смотреть не могу, поверь: я ослепнуть была бы рада, да памяти вечный двигатель, увы, невозможно выключить. «Когда нам за сорок, боимся старенья…» Когда нам за сорок, боимся старенья, – всё думаем: как с этим жить? – так старости, брезжащей, давят мученья, что в пору от страха завыть. Но старость – не возраст, а что-то другое: усталость не тела – души. Пусть тело, негибкое, немолодое, диагнозы нехороши, но если осталось к чему-то стремленье, желание думать, творить, – мечтающим не угрожает старенье, и тем, кто способен любить. «Как не хочу я просыпаться…» Как не хочу я просыпаться и в этот мир унылый, из снов счастливых возвращаться, где был со мной мой милый, – где обнимал мня так жарко, что плечи сладко ныли; где солнце так светило ярко, так сини дали были, и где у нас над головами цвела сирень так пышно; где осыпал меня словами, которых здесь не слышно, и нет его улыбок нежных, что душу мне ласкали, не сини, здесь, и не безбрежны, а серы, тесны дали. Здесь мне не хочется смеяться, здесь я грущу, тоскую… Зачем те сны так часто снятся, мне, про любовь былую? Зачем опять меня волнуют, – заставив сердце рваться, картины прошлого рисуют, с которым не расстаться? «Сердце бьётся за жизнь…» Сердце бьётся за жизнь до последнего нашего вздоха, – бьётся так, что дрожит, ударяясь о ребра, душа. Позади остановка во лжи – впереди, освещённая плохо, в неизвестность дорога лежит, может, там будет жизнь хороша? «Как я рада птицы пенью…» Как я рада птицы пенью и ромашкам на лугах, речки тихому теченью, серым уткам в камышах и тропинке, в зной награда, сквозь жасминные кусты – одному совсем не рада: что так часто снишься ты. Просыпаясь, понимаю: это счастье лишь во сне, – я опять тебя теряю, – лучше б ты не снился мне. «Что ты стонешь так, моя…» «Что ты стонешь так, моя одинокая? Что за боль тебя – душа – рвёт жестокая? Что в комочек ледяной ты сжимаешься? От кручинушки какой плачешь, маешься?» – «От разлуки стала я одинокою, – хромоножкой стала я, кривобокою. Будем вместе горевать – – пригорёвывать, дни и ночи коротать да порёвывать». – «А давай-ка я твою ножку вылечу и без палочки ходить лаской выучу, и бочок другой, прямой, дай приделаю, – заживём, душа, с тобой жизнью белою. А та, чёрная, тогда похоронится, и её тоска-беда нам не вспомнится. Стоит только пожелать – всё изменится: дни дождливые опять солнцем сменятся». |
