– Вы полежите, отец Еремей. Немного, долго с непривычки тяжело. Первое время после работы зайдешь – выходить не хотелось. А поднимешься, то в глазах темно, звон, слабость. Оттого, говорил отец Колыван, что кровь от головы отливает и в кожу уходит. Зато зимою потом долго во всем теле тепло, даже жарко. Некоторые прямо в снег прыгают, растираются. Ничего. Жжет, но хорошо!

Когда Еремей, наконец, вылез из ванны, то увидел, что Рон успел выстирать в отдельной, в специально на то предназначенной, ванне его одежду.

– Здесь специальная вода, вроде как мыльная. Все сходит разом, любая грязь, да и жир. Я тут развешу одежду, а утром принесу вам.

Пока Еремей надевал новую одежду, ту, что нёс с собою, Рон рассказал многое о жизни поселения. О том, где и как работают пионеры. О Народе Льда, что бродит ещё севернее. О небесных огнях, что полыхают зимою. О советниках Но-Ома. И ещё, и ещё, и ещё. Видно, не зря его дали Еремею. Не только показать жилье и помочь наладить жизнь на новом месте. Он, Рон, являлся ходячим справочником поселения. Завтра на Совет Еремей придёт, уже представляя себе жизнь Но-Ома.

В церковь он пойдёт тоже завтра. Новому священнику обычай предписывал принимать Дом Божий с первым восходом солнца. Здесь солнце летом не садилось, но утро все-таки будет завтра.

У порога дома отца Колывана он распрощался с Роном.

– Завтра за склянку до службы, – условился он о сроке.

Когда дверь закрылась за Еремеем, стало немного тоскливо. Не потому, что в этом доме повесился человек: Еремей не был суеверен. Но ему предстояло понять, почему его предшественник, очень знающий священник, верный Сын Церкви избрал чёрную судьбу.

Он толкнул дверь из сеней в горницу.

С бруса свисал ремень, сыромятный, из кожи грокона.

Заканчивался ремень петлей

Еремей постоял, прислушиваясь: не таится ли незваный гость в домике? Слух у него острый, это признавали в Монастыре все. Ум нет, а слух – да. Не настолько острый, впрочем, чтобы услышать в десяти шагах биение чужого сердца. Зато своё стучало немилосердно.

Издалека, из бараков доносился обыкновенный шум жизни. Нет, не совсем обыкновенный, что-то в нём Еремея не устраивало, но то потом. И не самым острым умом до многого можно дойти, если мыслить методично.

Еремей был чужд греха самоумаления. Просто во время регулярных испытаний на смекалку, сообразительность, память результаты он показывал обыкновенные. Средние. Не хуже многих, не лучше многих. И потому наставники советовали ему развивать наблюдательность и стараться держать собственные мысли в строгом порядке. Методический ум – оружие не менее сильное, чем ментальное зрение.

Он, впрочем, попробовал и ментальное прощупывание. Ничего. Ничегошеньки, будто ватой обложен.

Он внезапно похолодел от сделанного открытия. Вот что беспокоило его со времени въезда в скит: ментальная глухота! Что сила, дарованная ему, невелика, он знал, и проникнуть в чужое закрытое сознание сколь прежде не пытался, не мог. Но он всегда чувствовал разум других – смутно, неясно, как в звёздной, но безлунной ночи угадываются силуэты деревьев и домов. Чувствовал – но не здесь. Здесь вокруг была пустота, глухая, без эха, без проблеска.

На мгновение Еремея охватила паника. У кого спросить, что с ним произошло? Кто поможет?

Ответ пришёл сам, ответ неумолимо точный: никто. Он – единственный священник на сотни и сотни вёрст.

Только сейчас он ступил в комнату. Осторожно, неслышно, выученным в тайге шагом двинулся он вдоль стены. Избушка мала, да приют дала. Злодею?

Крохотный чуланчик пуст. Спальня-невеличка тоже пуста. Гостевой покой пуст. И в кухне никто не прячется.

Он вернулся в горницу. Пол чистый, никаких следов. А недурно бы отыскать шалуна.

То, что петля – глупая, дурная шутка, было наиболее вероятным. Ну не дух же отца Колывана пугает преемника. Кто-то из поселенцев, верно, считал, что не сопливого семинариста нужно избрать священником, а кого постарше, помудрее.

Он обошёл вокруг петли. Потрогал. В два пальца ремешок, такой клося удавит, не то, что семинариста. Но клоси в петлю сами не лезут. И семинаристы. И уж тем более священники.

А отец Колыван?

Брус, за который привязали верёвку, запросто не достанешь. Еремей пододвинул табурет, встал. Узел на петле скользящий, а второй конец привязан узлом простецким. Тот, кто его завязывал, был ростом с Еремея, возможно, и повыше.

Он попробовал развязать узел. Резать не хотелось – ремень хороший, а в скиту пионеров каждая мелочь на счету.

Получилось. И очень удачно получилось, вовремя. Слух, обыкновенный, не ментальный, не подвёл – шаги он услышал и приготовился. Соскочил с табурета, придвинул табурет к столу, ремень спрятал под мешок. И едва успел это сделать, как в дверь постучали.

– Войдите, – а сам сел на табурет с видом, словно склянку на нём сидит. Отдыхает и думает. Даже голову рукою подпер.

На пороге появилась девушка. Молодая, одних лет с Роем. Кухлянка расшита на диво замечательно. Где-то он видел похожий узор. В одной руке – плетёная корзинка, в другой – горшочек с растением.

– Добрый вечер, отец Еремей. Я могу войти? – смотрела она на Еремея с любопытством и, как показалось, слегка насмешливо. Девушки обычно смотрят насмешливо на парней, хоть годом младше себя. А уж если разница в два года…

– Разумеется,

Закалённый священник добавил бы «дочь моя». Но у Еремея язык не повернулся. – Вы, полагаю, дочь достопочтенного Хармсдоннера?

Глаза девушки, и без того большие, стали просто огромными.

– Да! Я Лора Хармсдоннер. Как вы узнали? Ой, извините, конечно, Для вас узнать, кто есть кто, наверное, просто.

– Не совсем, – ответил Еремей. Признать в девушке дочь старшины помогла не ментальная сила, нет. Узор. Видно было, что куртка достопочтенного Хармсдоннера и кухлянка расшита одной рукой. Вряд ли вышиванием занимался старшина. Возможно, ему расшила одежду жена, но девушка для себя узор бы непременно изменила. А раз узоры были похожи, следовательно, вышивала именно девушка. И никакого ясновидения.

– Меня… Меня прислал батюшка. Вот это – она протянула горшочек цветком – Огнь-цветок. Сейчас-то он просто цветок, а ночью будет светиться. Вместо лучины, возьмите.

– Благодарю.

– А в корзинке – еда. Вы ведь сегодня никак не можете с нами отужинать?

– Не могу, – он бы и рад уйти отсюда, но нельзя. Первый вечер в скиту положено священнику провести в уединенном размышлении. И правильно. Ему есть о чём подумать.

– Тогда я пойду, с вашего позволения, отец Еремей.

– Иди… идите, – ну как он мог сказать «иди, дочь моя»? – Один вопрос.

– Да? – видно было, что девушка уходить не спешила. В глазах интерес. Не стоит относить его целиком к себе. Любой на его месте вызвал бы любопытство не меньшее.

– Ты носила еду отцу Колывану? – обыкновенно разные хлопоты священнического быта берёт на себя старшина – еду, например. Священника либо зовут к столу, либо, вот как сейчас, приносят еду на дом. Конечно, не сам старшина приносит, а поручает кому-нибудь. Из уважения обычно детям или жене.

– Да, отец Еремей.

– А вечером перед смертью отца Колывана? Он ужинал в одиночестве или…

– Ужинал он всегда в одиночестве. В поселке всякий рад был разделить с ним пищу, ну, это ведь всегда так, и обедал отец Колыван с прихожанами. А вот ужинал в одиночестве, была у него такая привычка.

– С самого начала?

– Привычка-то? Нет. С самого начала мы все вместе жили, пока строили бараки, церковь, остальное. И потом долгое время он ужинал с нами, я имею в виду, с моим батюшкой. Обсудить дела поселения, другое, третье…

– Но когда отец Колыван начал ужинать в одиночестве?

– Подождите, – девушка задумалась. – Три луны назад. Да, со дня весеннего равноденствия.

– Что-нибудь произошло? Ссора?

– Нет. Нет, – поспешила ответить Лора. – Просто он начал уставать. Знаете, отец Колыван был не такой молодой, как вы.