Тётя отчего-то охнула: «Господи…не может такого быть…».

– Вы знаете, – начала Димина мама, – мы совсем недавно переехали из Петербурга. Дима там учился в лицее…

Вдруг дверь приотворилась, и я внутри у меня всё оборвалось – в зал бочком втиснулся отец. Нетрезвый, в рабочей спецовке. Переступив порог, он попытался закрыть за собой дверь и покачнулся. Еле на ногах устоял.

Это кошмар, это катастрофа…

Я скосила глаза на тётю, но та сидела в таком же ужасе.

– Извиняюсь, на работе задержался, – заплетающимся языком сообщил он.

– Вы вообще кто? – спросил его директор.

– Как кто? Я – отец! Отец Тани Ларионовой. Здесь же собрание, мне сказали? Кто тут пристаёт к моей дочери?

Господи, нет… Какой позор. Как это пережить? Мне хотелось сползти под сиденье, провалиться сквозь пол, исчезнуть. На Диму и его маму я боялась даже глаза поднять.

– Вы, пожалуйста, пока присядьте, – к нему подошла Ольга Юрьевна, усадила возле двери.

Отец, на удивление, её послушался, сел без лишних слов.

Я, умирая от стыда, взглянула наконец на Диму, а потом на его маму. И вздрогнула. Димина мама во все глаза смотрела на отца. Не просто смотрела. Она буквально оцепенела. Закаменела с внезапно исказившимся, посеревшим лицом. Я ничего не понимала, но от её вида у меня самой застыла кровь.

Она беззвучно шевелила губами, глядя на отца полными ужаса глазами...

Дима, ещё несколько секунд назад абсолютно невозмутимый, теперь выглядел встревоженным. Он тоже не понимал, что привело в ужас его мать, и тормошил её:

– Мама? Слышишь меня? Мама, что с тобой?

Я слышала, как за спиной кто-то фыркнул: это отец Ларионовой? Какой кошмар… в таком виде припереться… ну и семейка…

В другой раз меня бы уязвили эти слова – именно этого я боялась, но сейчас почему-то не могла отвести глаз от Диминой мамы. Понимаю, это звучит как бред, но именно такое – перекошенное от ужаса, оно что-то будило во мне, задевало, казалось смутно знакомым.

Димина мама, всё ещё застывшая, вдруг произнесла надтреснутым сиплым голосом:

– Это он… это он…

Она повторяла эти слова снова и снова. И тут я увидела, как Дима перевёл взгляд с неё на моего отца, который, развалившись в кресле, клевал носом, и тоже изменился в лице. Причем так внезапно и разительно, словно он вдруг что-то понял, что-то страшное и шокирующее. То, что словно тень маячило передо мной и ускользало…

За пару секунд в его лице пронеслись и потрясение, и паника, и боль, и столько всего… А я, ещё ничего толком не понимая, безошибочно почувствовала одно – случилась беда.

А потом его лицо превратилось в неживую, словно высеченную из гипса, маску.

Ни на кого больше не глядя, никому ничего не говоря, Дима взял свою маму под руку и вывел её из зала. Затем вернулся на секунду, забрал их вещи и снова ушёл.

К нему обратились и директор, и Ольга Юрьевна, спросили, что произошло, но он будто не услышал их. Со мной он тоже не попрощался, даже взглядом. Он как будто в один миг стал совсем другим, абсолютно чужим, далёким человеком. И это обострило в разы предчувствие беды…

– Видимо, там случилось что-то… неожиданное и срочное… – растерянно пробормотала Ольга Юрьевна, глядя на закрытую дверь. – Но, в общем, ситуация, по-моему, ясна. Дима, конечно, погорячился. Но и его понять можно…

Она приводила какие-то общие фразы в его оправдание. Я едва вникала в смысл её слов – перед глазами так и стояло перекошенное лицо Диминой матери. Но ещё больше меня пугала метаморфоза, произошедшая с ним самим. Меня не покидало ощущение неотвратимой катастрофы, по сравнению с которой весь этот педсовет – сущая ерунда. Оно давило на грудь каменной плитой, сжимала тисками сердце.

– Если спустить Рощину с рук... не драку, нет, – снова вылез Матвейчук, – а нападение на учителя, то этак каждый безнаказанно сможет кидаться на учителей, если им там что-то показалось…

Тётя снова заёрзала и спросила меня полушепотом:

– Ты с этим мальчиком общаешься? И… как близко?

– А что такое? – выдавила я через силу.

– Потом поговорим, – многозначительно изрекла Валя и опасливо покосилась на отца, который уже откровенно дремал.

– Говори сейчас.

– Сейчас не место и не время… – ответила она, но сама явно не находила покоя. Спустя полминуты добавила: – Хорошо, что они ушли. Рощины эти. Хорошо, что Иван их не видел. Зачем он вообще сюда припёрся?

– Зачем надо было ему про педсовет говорить?

– Да я случайно… знала бы… – Она снова посмотрела на отца. Слава богу, тот хотя бы не храпел. – Это же они, Тань.

Она это произнесла совсем тихо, шёпотом. Но я услышала и почувствовала, как внутри всё сжалось в болезненный узел.

– Кто они?

– Они. Те самые Рощины. Ну которые…

– Итак, внимание! – повысил голос Ян Маркович, призывая к тишине.

Валя замолчала, но я и так уже всё поняла.

Те самые Рощины… И словно смертоносной снежной лавиной на меня обрушились эпизоды, обрывки наших разговоров, осколки воспоминаний.

Старший брат Димы, о котором он рассказывал, и есть тот, кто убил мою Аришу, кто разрушил наши жизни, уничтожил нашу семью… И его самого уже нет, потому что он убил себя, не смог жить калекой… И Димину мать я вспомнила. Это она приходила к нам домой и, словно одичав, кричала, осыпала проклятьями всех нас, хотя тогда Димин брат был ещё жив. И она могла ещё надеяться. А сейчас…

Господи, как такое могло случиться? За что? Почему?

Я задыхалась. Расстегнула ворот блузки, но воздуха все равно катастрофически не хватало. Меня колотило – Валя даже поймала меня за руку, заглядывая испуганно в лицо. Я видела, как шевелились её губы, но не слышала ни слова. Вообще ничего не слышала, кроме гула, разрывавшего мою голову.

Я прижала ладонь ко рту, зажмурилась крепко-крепко. Господи, за что? И всё равно разрыдалась, вслух, громко, надрывно, протяжно.

Все перепугались, повскакивали с мест, засуетились. Меня хватали, дергали, что-то кричали – я ничего не осознавала. Потом вывели в коридор, как куклу. Откуда-то в моей руке оказался стакан с водой. Но меня трясло всё сильнее, и я его выронила.

Звон стекла прозвучал как взрыв. Мне почудилось, что это не стакан разбился вдребезги, а моя жизнь. Это всё, это конец…

И Дима это понял. Поэтому он помертвел лицом, поэтому внезапно стал чужим, поэтому даже не взглянул на меня, уходя. Не попрощался, просто отсёк меня, отца, всех… Как же я теперь?

Завывая, как раненый зверь, я сгибалась пополам, хватала воздух ртом, но не могла вдохнуть. Я погибала…

***

Я лежала на кровати поверх одеяла, лежала без сна, истощенная настолько, что не было сил встать, разобрать постель, раздеться. Не было сил даже плакать. Я оцепенела в своём горе.

Казалось, у меня остановилось сердце. Просто перестало биться, не выдержав этого безумия. Стало мертвым холодным камнем. И сама я – мертвый холодный камень.

Мне даже нисколько не было стыдно ни за свою жуткую истерику, ни за отца, который тоже потом выступил. Наговорил всем с три короба и вообще вёл себя, как прожжённый сиделец. Ну а Поповича тряхнул и пригрозил посадить его на перо.

Смешно, вчера и даже сегодня утром я бы умерла от позора, а сейчас мне было плевать на всех. И даже на Поповича. Мой мир рухнул и превратился в пыль, а всё остальное стало неважным…

Утром я едва поднялась с постели. Оказывается, я всё-таки уснула, если можно назвать сном несколько часов тяжёлого беспамятства.

Меня ломало, голова гудела, и каждое движение давалось с трудом. Но остаться дома, сидеть в четырех стенах в одиночестве и каждую минуту проживать этот кошмар я попросту боялась.

Классная заглянула к нам на первом уроке, увидела меня и поинтересовалась при всех, как я себя чувствую. Я ответила на автомате: нормально. Но мой вид наверняка кричал об обратном, потому что она вдруг предложила мне пойти домой. Вот так просто – «иди домой», без справки, без всякой причины, а ведь у нас за пропуски три шкуры обычно спускают.