– А я уже! Я ее со всем классом поссорила. С ней теперь никто не разговаривает, – не без гордости сообщила Женька. Рассказывать матери про розыгрыш не стала. Та наверняка скажет, что это детский сад и глупости.

– Правильно! Узнаю свою дочь. Я бы ее вообще уничтожила.

– Как это? – не поняла Женька.

– Смотрела «Великолепный век»? Вот как надо расправляться с соперницами.

– Отравила бы, что ли?

Мать уже заметно опьянела, и Женька не понимала, всерьез она или шутит.

– Была у меня, ещё в институте, тоже такая же подруженция. Святошу из себя изображала, а сама – ни рожи ни кожи. Одна польза от нее, что курсачи мне писала, конспекты всякие... Она заучкой была жуткой. А я встречалась с парнем. Шикарным. При деньгах. Букеты мне носил в институт. Подарками заваливал. И эта скромница вдруг написала ему письмо. Моему парню! Представляешь! Письмо, полное любви и страсти. Я перехватила. Ну и устроила ей армагеддец. Чтоб не повадно было в следующий раз. Так она ходила потом и вздрагивала. А на мужиков даже взглянуть боялась.

– Что ты сделала? – затаив дыханье, спросила Женька.

– Все волосы у сучки повыдергивала. И пообещала, что вообще изуродую, если вдруг она снова позарится на моё.

– Нет, мне это не пойдет. Ларионова сама кому хочешь волосы выдернет. Да и Слава. Он не мой же. Я просто...

– Ну, терпи тогда, – фыркнула мать небрежно, – и не жалуйся.

Женька поникла. Снова возникло гадкое ощущение неполноценности. Мать плеснула вина в бокал.

– Не хочешь? Разрешаю.

Женька покачала головой.

– Ну как хочешь. А вообще, запомни, моя дорогая, спустишь кому-то раз, другой – и всю жизнь будешь терпилой. И будут о тебя ноги вытирать. Не хочешь? Тогда не позволяй! И никому ничего не прощай. А на Славу своего смотри поменьше. Пусть думает, что он тебе больше неинтересен. А еще лучше – что тебе нравится другой. Чем меньше мужика мы любим, тем больше нравимся ему. Факт.

Утром Женька шла в школу и думала: мама права. Решено: с этого дня она в упор не замечает Славку. А, может, даже переключится на кого-то другого, не всерьез, конечно. Для вида. И даже начала в уме перебирать кандидатов. Но потом, в гардеробной, случайно услышала, как ненавистная Ларионова – никуда от нее не скрыться – договаривалась с новеньким из 11 «А» о свидании.

Это было настолько несправедливо, что Женька в тот момент даже про Гольца забыла.

Проклятая Ларионова предала ее, растоптала сердце, и всё втихаря, за спиной, а теперь преспокойно взялась за другого. Женька страдает, а она радуется жизни, Женька изнемогает от боли, а она на свидания собирается…

Негодуя, она влетела в класс. И едва дошла до своего места, как к ней прицепилась Филимонова, с которой они давно на ножах. Пристала вдруг с дурацкими скринами. Нашла время! Ясно, что её Ларионова и подговорила, зная про то, что они не ладят.

Но что хуже всего, остальные вдруг поддержали наезд Филимоновой. Одна Лида Бусыгина пыталась что-то сказать в ее защиту, но никто не слушал эту дурочку. И не слышал – после того, как она по просьбе Женьки, два часа проторчала в дождь у парка Парижской коммуны, следя за Ларионовой, голос ее совсем осип.

***

Женька и понять не успела, как девчонки переметнулись на сторону проклятой Ларионовой.

Все вдруг резко перестали с ней разговаривать. На переменах ее сторонились, даже Баранова изобразила из себя слепо-глухо-немую, когда Женька у нее что-то спросила. А уж с Барановой они всегда дружили.

Зато к Ларионовой некоторые дуры подкатывали и подлизывались так, что Женьку чуть не стошнило. А в контакте она обнаружила себя в черном списке почти у всех одноклассниц, кто до сегодняшнего утра числился в «друзьях».

С расстройства Женька чуть телефон не разбила.

Но самое ужасное – Гольц… Он тоже как все. Поддержал бойкот, отвернулся от неё, хотя ему-то она прислала настоящие слова Ларионовой! Это обиднее всего. Больнее всего. Это несправедливо!

На переменах Женька клокотала, изливая полуживой Бусыгиной, как сильно ненавидит бывшую подругу.

– И вот представь, эта сучка всю жизнь мне разрушила, а сама сегодня после уроков преспокойно пойдет на свидание с Рощиным! Скажи, вот что он в ней нашел, а? Или экзотики захотелось? Поганая вонючка! Ненавижу ее!

Лида, швыркая каждые пять секунд красным, блестящим, распухшим носом, согласно кивала. Она тоже раздражала Женьку, но, что уж, если б не Лида, ей было бы совсем плохо и одиноко. Всё-таки какая-никакая, а поддержка.

– Я ей ещё устрою! Она у меня за всё ответит, – обещала Зеленцова.

А Ларионова, как назло, сияла, цвела и пахла. На физкультуре – так особенно. У Поповича аж глаза блестели, которых он с нее не сводил. Нахваливал ее за подачи и нападающие, всем в пример ставил:

– Смотрите, как Таня Ларионова играет, учитесь, берите пример.

Женька еле выдержала. Это просто ад слышать, как превозносят ее лютого врага, видеть, как этот враг бессовестно упивается своим счастьем, тогда, как сама она глубоко, беспросветно, по-черному несчастна.

Оно, несчастье это, оказывается, может доставлять физическую боль. Причем такую острую, что в глазах темно, что дышать тяжело, что все из рук валится.

– Зеленцова… Женя, – разочарованно тянул Попович. – С тобой сегодня что? Играть разучилась? Простую подачу принять не можешь. Иди, отдохни, запасной будешь. Смотри и учись у Ларионовой.

Ненавижу… ненавижу… ненавижу – стучало рефреном в голове.

Когда после урока Ларионова, вся сияющая от радости, заскочила в душ – Женька сразу всё просекла. К свиданию готовится, сучка.

И тут ее осенило. Где там, сказал Рощин, будет ее ждать? В сквере за школой? Ну, пусть ждет. Вот только в раздевалке еще толпились девчонки из их класса и из 11 «А» – выясняли отношения. Женьку они игнорировали, словно она – пустое место. Блюли бойкот. Да и вообще так увлеклись разборками, что не обращали ни на что внимания.

– Бери Танькину сумку и туфли, – шепнула Бусыгиной Женька. – И уходим!

Сама она быстро затолкала вещи Ларионовой в свой пакет со сменкой.

Лида сморгнула, но тупить, как обычно, не стала. Взяла и потихоньку выскользнула, пока все остальные ссорились. Следом за ней – Женька. И надо сказать, вовремя они все это провернули. Потому что тут же появился Попович. Постучав к девчонкам в дверь, гаркнул, чтобы выметались немедленно.

– Куда вещи денем? – хлопая глазами, спросила Бусыгина.

Это уже было без разницы.

По пути им попался хозяйственный отсек, где технички хранили свои швабры.

Женька воровато осмотрелась по сторонам и юркнула в каптерку.

– Положи ее сумку вон туда, в тумбочку. Да, и туфли туда же, – указала она Бусыгиной. Сама же вытряхнула из пакета вещи Ларионовой и сунула их в ведро, жаль пустое, а не с грязной водой.

– Самое место её барахлу, – процедила зло.

Никем не замеченные они вышли и торопливо покинули школу.

Дима Рощин

Физрук здесь быдло. В моем понимании. Не представляю себе, чтобы кто-то из наших учителей в Питере позволил себе на уроке понукать парней: «А ну-ка, девочки, шевелите булками».

Остальные восприняли этот посыл нормально. Потом я понял – его боятся. Он из тех тренеров, кто из учеников жилы тянет и слова против не потерпит. А если у кого что-то не выходило, он ну разве что матами не крыл.

И сегодня гонял нас так, будто к олимпиаде готовил, не меньше. К концу второго урока я с непривычки устал и буквально рухнул на скамейку.

– Кто позволил? – завопил он.

Я посмотрел на него, как на психа. Пожал плечами:

– Я захотел сесть и сел. Мне на это не нужно ничье позволение.

– Да что ты говоришь! Нет, вы поглядите-ка на него! Ты откуда выискался? Ах да, ты же у нас новенький. Плохо начинаешь, новенький. Думаешь, тебе всё можно? Это другие перед вами сю-сю-сю, а я таких, как ты, обламывал на раз. Быстро встал и бегом марш!