- Нудный все же у тебя старик, - вздохнул он. - Мой, когда я что-то вымениваю, только спрашивает - удачно?

- А кольт он бы понял?

- Нет, - серьезно сказал Юлька, - кольт он бы точно не понял. Кольт и я не понимаю. От него пользы нет. Все равно нам пока оружием пользоваться нельзя. Вот что тебе в нем вообще?

- Да не поймёшь ты, Юлька, - я щёлкнул пальцами, ища слова, чтобы выразить все, что чувствовал. - Вот он такой старый и видел Дикий запад, индейцев, погони, перестрелки…

- Он не мог видеть, - резонно заметил Юлька, - у него глаз нет.

- Ай, Юлька, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Потом на пароходе плыл сюда, в Европу, может быть, сразу после Катастрофы, в обратную эмиграцию. Видел целые века. Может, его держали в руках великие люди.

- Все равно, - Юлька пожал плечами. - Ну держали, и что? Да, погоди! У тебя же дед дружит с этим поэтом, Грабецом? Ну который роман года написал, как его, “Искушение Антихриста”. И Нобеля за него получил, кстати, знаешь, сколько это сейчас денег?

- Ну да. То есть нет. То есть Грабеца знаю, сколько денег - не знаю.

- Автограф можешь добыть? - деловито спросил Юлька.

- Не знаю, - я мог бы, наверное, только Арсен Грабец был тот самый писатель, что меня отбрил в ответ на просьбу писать о приключениях.

- Попроси! - сказал Юлька. - Пусть книжку подпишет, хочешь, я принесу, а лучше, если у него своя будет, ему же часть тиража просто так должны давать.

- Зачем тебе? Чего ты вдруг стихи полюбил?

Он пренебрежительно махнул рукой:

- Да не я! Одна из Веросиных подруг.

Веросей звали его старшую сестру. Но я все равно ничего не понимал.

- И что? Она сама не может взять автограф? Он нормальный дядька, я сам видел, к нему на улице подходили и просили, он подписывал.

- Вообще, конечно, может, - объяснил Юлька. - Но она такая, скромная. Издали посмотрит, повздыхает, и всё. Она даже на его чтения ходила, но не рискнула сунуться с букетом.

- А! - догадался я. - И она заплатит тебе за автограф?

- Не она, - Юлька скорчил гримасу. - Один тип со старших классов, ты его не знаешь, он не здесь живёт, в Мокотуве. Такой длинный. Махачек. В шляпе ходит все время.

- Ну видел я Махачека, и что? Он тоже любит поэзию?

- Не поэзию, а эту… Она его домина де корде{?}[дама сердца (искаженный латинский)]. Сохнет он по ней, понял?

- А-а-а…

- Ну вот. Я этого Грабеца только издали видел, мне он может автографа и не дать. А Махачек сам к нему не догадается подойти. Он за автограф заплатит - тебе меньше за кольт собирать.

- А ты уверен, что эта подруга будет встречаться с Махачеком из-за автографа?

- Какая разница, главное, чтоб он автограф купил!

Наконец, до меня дошла вся сложноватая многоходовка.

- Юлька, как-то это некрасиво…

- Нормально. Разве мы кому плохо сделаем? Наоборот, всем хорошо. Ну что, добудешь автограф?

Я засомневался. Скорей всего, автограф не принесет пользы долговязому Махачеку в шляпе. Но это у Юльки с ним дело, а не у меня. Ну и я могу до Рождества не застать у деда Грабеца, так что чего заранее переживать.

- Я попробую. Но я не уверен, что я с ним столкнусь.

- Столкнешься непременно! - Юлька глянул на часы и подскочил. - Ой, мне пора.

Может, не так уж ему было пора, просто он не видел смысла больше у меня оставаться, а мне тоже не сильно хотелось его удерживать. Я проводил Юльку и вернулся в дом. Настроение у меня и так было не очень, а теперь окончательно испортилось, я не мог понять, почему, и злился. Неужели я становлюсь похожим на отца?

Даже о кольте не получалось мечтать. Но это было к лучшему, я уже надоел своими рассказами всем друзьям, и братьям Каминским тоже, в последний раз старший из них сказал: “Ты, Марек, просто помешался на этом кольте”. Какой-то я невезучий… Все же у Юльки талант из всего извлекать выгоду. У писателя Грабеца - сочинять стихи. А у меня талант влипать в неприятности.

Мама с Катержинкой собрались и отправились на прогулку. Из окна они были похожи на два ярких цветка с одинаковыми лепестками. Большой цветок посадил в коляску маленький и покатил к воротам. Наверное, они шли к кому-то в гости, у кого тоже дети в возрасте Катержинки, если бы собирались в город, дождались бы отца с машиной. Нет, я всё-таки Шерлок Холмс…

Потом в гостиной раздался телефонный звонок, ответила горничная. Я из коридора услышал, как она объясняет, что госпожа ушла гулять с малышкой, а господин ещё не вернулся из министерства, но вот молодого пана она с удовольствием позовет.

Звонил дед. Я обрадовался, мы поболтали о том, о сем - я его не видел с начала учебного года, потому что он неважно себя чувствовал и нас не навещал, а мне родители не разрешают мотаться туда-сюда по будням. Уроки, ответственность, элитная гимназия! Хотя я эти уроки успеваю за час-полтора, а что-то можно вообще не учить.

В конце, когда мы поговорили и про гимназию, и про кладбище, и про Катержинку, он спросил:

- Марек, а как Гедвика? Обживается? Не обижаешь ты ее?

Я возмутился, конечно:

- Дедушка, ну что ты! Разве я когда-нибудь девочек обижал?

- Освоилась она? Как у нее в школе, подружки есть?

- Ну, точно я не знаю, есть какие-то, наверное…

- А родители как к ней? Отец?

Я растерялся, не сразу сообразил, что делать. Потому что правильно было бы сказать про зоркий взгляд в ее тарелку, про падающий отцовский кадык, про скандал чуть не в каждый обед. Ну и про то, что к чужой девочке родители относятся не очень. Но рассказать об этом за спиной нехорошо, это ябедничество получается, даже отца нехорошо выдавать, а про маму и и говорить нечего. В телефонном разговоре получилась пауза, пусть короткая, но дед понял, а я тоже сообразил, что ему все ясно. Вот этим своим молчанием я родителей уже подставил. И опять не знал, что сказать, только глядел на обе трубки.

- Вот что, Марек, - донёсся голос деда из слуховой. - Завтра я собираюсь вас навестить. Мне вроде как получше стало, врач разрешил поездки, так что я у вас побуду несколько дней, сам на все погляжу, пообщаемся нормально. Договорились?

- Ага!

Мы попрощались, я положил трубки в гнезда и пошел по дому. Просто так. Гедвики нигде не было видно, я даже не знаю, какая у нее комната. Все это время мы встречались только за столом. Не в детской же ее поселили, и не в родительской спальне, и не в гостиной, не в столовой, и не в кабинете, и не в библиотеке, и не в приемной, и…

Я спустился на первый этаж и шел мимо кухни, когда заметил внутри ярко-рыжее пятно.

Пахло оттуда, как всегда, всякими вкусными вещами - выпечкой, ванилью, мочеными яблоками. Кухня у нас пестрая - сюда же гости не ходят, и шкафчики покупали разные, - но очень чистая, пол блестел, кухарка Марта скользила по нему, как кок на корабле по свежевымытой палубе. А за столом с края стояла тарелка, а перед ней сидела Гедвика. Она повернула голову и посмотрела на меня растерянно, чуть ли не со страхом.

- Приятного аппетита! - пробормотал я, отступая к дверям. Тут наша кухарка уперла руки в боки и воинственно вскинула подбородок:

- Вот что я вам скажу, пан Марек. Я тут сорок лет работаю, с тех пор, как мне шестнадцать стукнуло и я сюда пришла девчонкой на побегушках. Батюшка ваш тогда в вашем возрасте был, и при его отце, при господине Петре, слышите? - так вот, при господине Петре никогда не было, чтоб кого-то голодом морили. Взяли ребенка, так уж не мучайте и не гоните от стола, когда она и поесть-то не успела. Можете говорить, кому хотите, а только это все не по совести! Остатки для поросят сдавать, когда в доме люди голодные остались…

- Да я не скажу! - возмутился я. Она чуть смягчилась:

- Ну вы не скажете, а батюшка ваш как узнает, крик будет стоять до небес! Только мне что, я старуха, мне много не надо! Уйду, и пусть говорят, что пан старуху из дому выгнал, ему это, что ножом по сердцу.

Я заверил, что никому не скажу, и выскочил вон. Вот как! Толстая Марта, которая и книг не читала, и не мечтала ни о чем, заметила неладное и нашла, как поправить положение. А я нет.