Вечер прошел совершенно сумбурно, отец вернулся очень поздно, ужинали мы без него. Мать беспокоилась, Гедвика, кажется, тоже, я старался ни на кого не смотреть. Завтра опять начнется крик, что под отца копают, ну ничего, приедет дед, с ним будет легче и спокойнее.
Только утром, когда я собирался в гимназию, позвонили из Пражского госпиталя, и сообщили, что господин Пётр Северин поступил к ним ночью с тяжёлым сердечным приступом.
Отец уронил газету, горничная Валери принесла успокоительные капли, Гедвика, которой тоже надо было в школу, готова была где-то спрятаться. Мать повела себя спокойнее всех. Она решительно скомандовала:
- Дети, быстро в машину, и пусть шофер скорее возвращается. И не грусти, Марек, - это она сказала уже мне, - он пожилой человек, в его возрасте такое случается… Господи, никто не следит за порядком в этом доме!
На полу лежала оброненная отцом свежая газета. Ее всегда приносили в семь утра. В глаза бросился заголовок: “Коррупционный скандал в правительстве. Главе министерства науки предъявлено обвинение”.
Комментарий к Хлебы и рыбы
Могила Яна Килинского выглядит не так, как в описании, верно только то, что тела там нет - из-за многочисленных разорения кладбища место точного захоронения неизвестно. По мотивам событий Варшавской заутрени пан Жулавский писал вторую часть своего произведения.
Кобилки - район в пригороде Варшавы.
Искушение сатаны - произведение самого Жулавского. На русский не переводилось. А жаль.
========== Смоковница с горькими листьями ==========
Сборы в Кобилку всегда похожи на домашний конец света. Всегда в последний момент отец выясняет, не забыли ли дома чего важного, перечисляет это важное, пока не дойдет до пункта, на котором мама виновато ахает.
— Ну вот… Я говорил! — трагическим тоном замечает отец.
— Нет, Север, ты не говорил, я такого не помню! Хотя, может быть…
На поиски бегут горничные, Катержинка начинает хныкать, шофер сообщает, что машина не заводится, отец выскакивает на улицу, смотрит на небо и восклицает тем же трагическим тоном:
— Дождь! Будет дождь! — даже если в небе ни облачка.
А в самом загородном доме ещё хуже. Там и дом, и сад небольшие, отец не в кабинете, а везде прохаживается, мы все постоянно у него на виду, он и следит. Ходить по дорожкам! С участка не отлучаться! Лучше всего сидеть в кресле или летом на площадке в шезлонге и ничего не делать. И это ещё добраться туда надо, а в машине действуют те же правила — во время движения нельзя есть, пить (даже Катержинке), говорить и просить остановить машину.
Сегодня мы собирались почти спокойно. Горничную никто не гонял за забытыми лекарствами или перчатками, на небе не было ни облачка, и вообще — потеплело. Шофер вывел из гаража шестиместный «Бугатти», потом няня привела Катержинку и Гедвику. Можно было ехать.
— Моя папка с документами! — вдруг возопил отец. — Ты мне не напомнила, Вера!
— Но, дорогой, — мама занервничала. — Ты же не предупредил, что будешь работать!
— Я не могу бездельничать, — гордо заявил отец. — Тем более, когда в любой момент может случиться несчастье…
Это он про деда. Я разозлился, увы, молча, с отцом спорить трудновато, ты ему слово — он тебе десять. А врач, между прочим, сказал, что у деда хорошие шансы и светлая голова в его возрасте, это очень важно. И что он ещё поборется. Поэтому мы сегодня и поехали, что опасность вроде как миновала. У деда в больнице дежурят две сиделки, слишком часто навещать его все равно не разрешают, от Кобилки до госпиталя расстояние такое же, как от нашего дома до того же самого госпиталя, и родители решили, что «нужно использовать последние теплые деньки».
За папкой побежала многострадальная Валери. Я хотел сам пойти, но отец поморщился:
— Ты не найдешь.
В ожидании папки Гедвика тихонько придвинулась к «Бугатти», посмотрелась в его блестящий бок и восторженно вздохнула:
— У нас и такая машина есть?
Отец скривился и раздражённо сказал:
— Да, у нас, мы пахали…
Гедвика посмотрела на него испуганно и отошла. Я-то понял, мы эту басню во втором классе читали или в третьем, и учительница объясняла, что так говорят о людях, которые присваивают себе чужие заслуги. Я это помню. А она такую басню проходила или нет? Надеюсь, не проходила и не поняла, потому что отец просто хотел ее обидеть.
— Куда, на отдых? — окликнули нас из-за ограды. Это был пан Анджей, отец братьев Каминских, ректор университета и вроде как родительский друг. То есть он ходил в гости к нам, мы ходили к нему, и они с отцом часто разговаривали о своем. Вот и сейчас Каминский поздоровался со всеми, спросил, «как здоровье батюшки», а потом начал:
— Север, вы позволите на пару слов?
Отец нервно оглянулся, кивнул и пошел к воротам, навстречу Каминскому. Они говорили тихо, хотя обрывки фраз все равно можно было разобрать:
-… вот по поводу тех денег, что шли в федеральное казначейство…
— …его я бы никогда…
— …да говорю же вам, Север, его я бы никогда не подозревал, это ошибка!
— Это выяснится, выяснится. Понимаю ваши чувства, но тут только следствие разберётся. Я ничего не сделаю, под меня тоже копают!
— Я уверен, что на ваше министерство и тени подозрений…
— Благодарю, — перебил его отец. — О, вот и мои бумаги. Мы можем ехать!
Все подошли ближе к машине, Каминский пожелал нам счастливого пути, со мной попрощался за руку, похвалил Катержинку:
— Она похожа на вас, Вера, будет такая же ослепительная красавица! Я гляжу, у вас ещё одна юная барышня? Настоящая златовласка! Волосы, словно солнце! Счастливого отдыха, привет старому пану Петру!
Я заметил, как родители переглянулись.
— Все, садимся, а то до вечера провозимся! — заторопил отец. Я обречённо вздохнул. Катержинка посмотрела на меня и шумно втянула воздух. Конечно, она только подражает, но в нашей машине-тюрьме ей тоже ездить не нравится.
Загородный дом хорош, когда он чем-то отличается от городского. Наш особо не отличался. Да, он был белый, а не бежевый, одноэтажный, с большой верандой, в саду имелась беседка, и везде, куда ни сунься, рос шиповник. В качестве ограды. Вот захочешь с одной дорожки на другую перейти, через шиповник же продираться не будешь?
А ещё летняя кухня и бассейн. Только сейчас, в октябре, они просто для красоты.
У меня здесь одна, своя небольшая тайна. Только я о ней подумал, как услышал крик матери:
— Куда же ты, Господи!
Обрушилась она на Гедвику. Бедняжка Лисичка сошла с дорожки, по краям была не трава, а дёрн, и она решила, что по нему можно ходить.
Отец возвел глаза к небу. Катержинка захныкала. Мама беспомощно оглянулась на меня:
— Марек, расскажи ей правила, будь добр! Папе нужен покой, а я не могу, я занята…
Ладно! Я даже тайной готов пожертвовать, не думаю, что Гедвика выдаст.
— Пошли! — я махнул ей рукой и она засеменила позади меня по дорожке.
Мы завернули за дом, обогнули одну шиповниковую стену, другую. Гедвика не спрашивала, куда ее ведут, молча брела по колючему лабиринту. Может быть, она и меня побаивалась?
В дальнем углу сада мы вышли к забору. Тут он был не решетчатый, а деревянный, но высокий и с колючей проволокой поверху.
У Гедвики расширились глаза, когда я отодвинул в сторону одну широкую толстую доску:
— А разве так можно?
Я просто вылез наружу. Нельзя, конечно, но что толку об этом говорить, они напридумывают разных правил, а ты мучайся.
— Разве можно?
Она шла за мной по тропинке. Сразу за оградой кустарники, не шиповник, но тоже можно руки наколоть, зато потом — раздолье!
Она пробиралась позади, ойкала — видно, наткнулась на острые ветви.
— Аккуратнее надо, эх ты, голова!
Заросли кончились, мы вышли на открытое место. Слева дорога вела в гору, справа — вниз, к озеру. К пляжу надо тащиться в обход, а мы спускались к противоположной стороне озера, дикой и необустроенной, ни скамеек, ни топчанов. И хорошо! Просто отлично! Сверху, издали, озеро маленькое, зато подойдешь к нему, и оно кажется большим и настоящим.
