В День всех святых отец обычный - мы ездим всей семьёй на центральное городское кладбище, и там отец следит, чтобы все было идеально, чтобы одежда ни у кого не помялась, а лица были скорбны, и чтобы никто не дал повод под него копать. Он отдает распоряжения, суетится, раскланивается со знакомыми и вручает нам с Катержинкой по мелкой монете, чтобы мы подали их нищим.
- Из глубины взываю к Тебе, Господи, услышь голос мой…
Жаль, что эта Анна умерла, если он с ней был другим. Правда, тогда он не женился бы на маме, и не было бы ни меня, ни Катержинки.
А все же иногда мне хочется, чтобы не было таких дней. Чтобы он всегда был обычным - недовольным, занудным. Потому что видеть, что он может быть нормальным человеком, и знать, что вечером он станет прежним, тяжело. Потому что, когда он злится на меня, а я в ответ на него, я вспоминаю эти наши поездки и чувствую себя виноватым.
- Взрослая уже была бы, - это он говорил про свою дочь, про неизвестную мне Златушку. - Могла бы уже замуж выйти, представляешь, Марек? Вот…
Он коснулся мраморного крыла ангела. Белые глаза с намеченными зрачками смотрели равнодушно. Холодная гладкая фигура казалась вылепленной из снега. И мне, как всегда в такие моменты, стало пронзительно его жаль. Мраморная скульптура не утешит и человека не заменит.
Мы постояли ещё немного. Туман стал гуще, птичьи крики вверху - пронзительнее.
- Пора, пожалуй, - сказал отец.
Мы пошли обратно. Он, как всегда, хотел посетить церковь Карло Борромео, а я спросил, можно ли мне посмотреть могилу Яна Килинского, я и сам до нее доберусь. Сегодня он был совсем в настроении, кивнул, потом спохватился:
- Не заблудишься?
- Нет! - я уже несся к аллее, где стоял его кенотаф. Заблужусь! Да могилу Килинского я с закрытыми глазами найду! Камень с надписью “Не мир, но меч”, барельеф со сражающимися воинами, плиту, на которой высечены даты и события Варшавской заутрени. А между брусчаткой пробивается трава. За историческими памятниками на кладбище ухаживают так себе, потому что за это платит муниципалитет и делает это тоже так себе.
И камень пожелтел, и буквы выглядят стертыми. У меня возникла мысль ходить сюда почаще и за эти ходки привести могилу в порядок, но разве дома поймут, если я буду мотаться в Повонзки? Мне скажут: “Не выдумывай”. Да и вообще… я представил объем работы и решил, что герой Варшавской заутрени уже тысячу лет лежит где-то там и ещё полежит. Так что ограничился тем, что вырвал несколько особенно наглых пучков травы и кинул на дорожку.
Повыше ограды, на ветке дерева, сел ворон, посмотрел, наклонив голову, и каркнул, словно расхохотался. А сверху кричали галки, там, на огромной высоте, в самых кронах сосен, между небом и землёй.
Под их крики я постоял ещё немного, рассматривая плиту, а потом пошел к церкви. Людей все не было. Туман становился реже, но все равно казалось, что город где-то далеко, может быть, вообще остался в прошлом. Не опоздал ли я? Может, отец уже ждёт и злится.
Он не злился, он только вышел из двери все с тем же печальным и мечтательным выражением на лице.
- Все же служба теперь не та, - сказал он. - Раньше в церквях молились по-настоящему. Сейчас люди скептики и циники, а в церкви все сделано для их удобства, чтобы хоть какие-то прихожане были… И все забыли, что к Господу мы становимся ближе только через страдания…
К нему сунулся нищий, единственный нищий здесь. Старик, хромой и в фантастических лохмотьях, вряд ли он так ходил по городу, наверняка это у него была такая одежда, чтобы подавали больше. Только лохмотья не помогли бы ему, сунься он к отцу в другой день. Но сейчас тот, не глядя, высыпал ему в подставленную драную шляпу весь кошелек.
Пока мы шли к выходу, я думал, что, наверное, есть люди, которые родились по ошибке не в своем времени. Вот говорят же иногда на уроках истории про какого-нибудь изобретателя, что он опередил свое время. А может, не опередил, а где-то там напутали и отправили его в средневековье, а он должен был родиться позже? И тогда есть те, кто живёт себе поживает в наше время, а на самом деле принадлежит другому.
Я про себя всегда знал, что родился не тогда. Ни белых пятен на Земле, ни путешествий, ни открытий. Все тихо и тухло, как застрявшая вода в пруду. Да на спортсменов, которые ходят в Татры, смотрят как на дураков - и охота им по горам лазить, хотя Татры высотой тьфу, в них разбиться невозможно… Если бы можно было выбирать, я бы точно выбрал век пятнадцатый или даже раньше. Даже просто из-за красоты. Как здорово выглядела шеренга римских легионеров, например! Или наши крылатые гусары! А нынешние полицейские? Разве в них хоть что-то красивое есть? Идёт человечек в мундире, сам тощий или даже пузатый, на брюхе нечищеная бляшка, и всей доблести, что усы.
Так и отец, наверное, родился не в свое время. Ему бы тоже в средневековье, в католическую Испанию или Италию, бороться с инакомыслием, жить по строгим-престрогим правилам, вот тогда он был бы доволен…
Этими своими мыслями я, как говорится, накаркал все дальнейшее. Уже у автомобиля у отца исчезла из глаз печаль, а лицо опять стало раздраженное. Когда я плюхнулся на сиденье, он посмотрел так, будто у него заболели сразу все зубы.
- А ноги вытирать тебя учили? Машину сам не чистишь, потому ценить не умеешь, - сказал он. Да, конечно! Я по дороге пару раз оступился и прошел просто по земле. Теперь считается, что у меня грязные подошвы. Да, быстро с ним сегодня произошла обратная метаморфоза…
“Метаморфозы” - это книга Овидия. У нас стоит в библиотеке, сейчас она мне уже не так интересна, потому что слишком похожа на сказку. Вроде взрослый человек был этот Овидий, а писал про чудеса. Хотя время было такое, потом люди в его возрасте уже становились серьезными. Какой-нибудь восемнадцатый век однозначно лучше первого, потому что огнестрельное оружие уже появилось…
И я опять начал мечтать о кольте. Юлька мне только один раз показал, все было так, как я и представлял - тугой курок и гладкая деревянная рукоятка. Если бы у отца так быстро не испортилось настроение, можно было бы сказать ему, что мне не хватило карманных. Но сейчас… Я покосился на его профиль, на сжатые в нитку губы - нет, бесполезно. А про кольт и вовсе заикаться нельзя, его же удар хватит.
Мы ехали по Варшаве. Столица просыпалась, туман почти рассеялся и стало значительно теплее. Осенью мы иногда проводим выходные за городом, но для этого нужна погода получше.
Отец, будто подслушав мои мысли, заявил:
- В ту субботу после обеда поедем в Кобилку.
Я молча кивнул. Раз уж он сделал мне замечание из-за обуви, лучше ничего не говорить. Но он все равно покосился раздражённо:
- Ты сегодня словно воды в рот набрал.
Я не ответил, только плечами пожал. Вспомнилось, как четыре года назад я целое лето жил в Закопане, у родных бабушки. Отец тогда считался больным и “поправлял нервы”. Вот в Закопан я бы сбежал с удовольствием.
Он посмотрел на меня с подозрением, словно мысли подслушал. И дальше до дома никто из нас не произнес ни слова.
У дверей отца ждал посыльный, он с лёгким поклоном передал телеграмму.
- Вам звонили, пан министр. Вас не было. Вот, просили срочно.
Отец прочитал текст, сразу стал собранным и деловым:
- Надо ехать! Марек, иди в дом, передай матери, что к обеду меня не будет.
Он сел обратно в машину. Я посмотрел ему вслед, дождался, пока автомобиль скроется за поворотом и тогда уже открыл дверь.
Нет, я честно был рад обеду без отца. Обычно он следит за манерами: не так ложку, вилку клади аккуратно, приборами не стучи, когда станешь дипломатом, ты тоже будешь еду руками хватать? И попробуй ему ответить, что дипломатом я не буду ни за какие коврижки.
В последние недели он переключился на Гедвику.
Сначала, когда он стал делать мне меньше замечаний, я было обрадовался. И горничные вздохнули свободней: отец обязательно придирался к сервировке. Но потом я заметил, что он буквально наблюдает за бедняжкой Лисичкой.
