Я пришел домой, ещё в дверях стал стряхивать снег с шапки и тут уронил ее. У лестницы стояла дедова коляска! Его тяжёлая коляска, на которой он ездил по улице, в доме передвигался на облегченной. Ура! Его выписали, и Рождество он будет встречать с нами!

Я взлетел по лестнице в несколько прыжков. По пути мне никто не попался, ни родители, ни горничные, поэтому я не ожидал, что у деда будут посторонние. Точнее, один посторонний, писатель Арсен Грабец собственной персоной. Он стоял, облокотившись на стол, спиной ко мне (неудобная поза, странный народ эти поэты, честное слово), и меня не заметил. Если бы и дед меня не увидел, я бы просто ушел и подождал, но он обрадовался:

— Марек!

Грабец обернулся и тоже кивнул:

— Доброго дня… Ваш внук вырос, пан Петр, давненько я его не видел.

— Всего месяц, — подсказал я, но они не услышали. Так оно всегда и бывает!

— Я попозже подойду?

— Останься, Марек, — дед добродушно махнул рукой, — мы ни о чем таком секретном не говорим.

— И мне пора, просто я не мог не зайти и не повидаться… — Грабец продолжил прерванную беседу. — Завтра я уже буду в Траванкоре. Я птица вольная, лечу, куда сам захочу.

— Не жарковато ли вам будет, дружище?

— В самый раз. Знаете, хоть это и нищая, бедная страна, англичане тысячу лет не дают ей развиться из колонии, а вот люди там настоящие. Простые, спокойные, не пресыщенные цивилизацией и нашим обществом… У них все впереди. Во всяком случае, мне так кажется.

— Ну, мой молодой друг, вы к нашему обществу несправедливы, — сказал дед тоном, каким взрослые хотят закончить разговор, но не знают, как.

— Мне тридцать три года. Сами знаете, какой это возраст. Пора бы уже и сделать что-то для бессмертия, да разве у нас это возможно! Мир — огромный зверь, который отрастил жирное брюхо и доволен. Ах, если бы я мог пробудить людей от сытой спячки!

Дед выпрямился в кресле.

— Арсен, дружище, вы очень молоды, потому и принадлежите к породе ястребов. Доживёте до моего возраста, станете голубем, как и я. Ничего не сделали для бессмертия? Полно, вы уже оставили людям вашу гениальную поэзию. Спячка, вы говорите? О, поверьте, спячка спасает от многого! Если бы вам дали выбирать — сытая спячка или страшная война, на которой погибли бы миллионы?

— Пф-ф! — фыркнул Грабец. — Война это пугалка из прошлого… Мы уже просто не способны ни на какие активные действия.

— Так если миллионы людей остались в живых, разве это плохо?

— Хорошо! — согласился Грабец. — Просто отлично! Для этих людей и их родственников. Но не для всего человечества, которое много лет живёт в гнилой канаве. А быстрая река лучше затхлой стоячей воды, пусть на ней встречаются пороги и стремнины! Нам не нужно тягучее и медленное время, нам нужно время, ломкое, как сталь, с черными обожженными губами, время, которое даст почувствовать вкус к жизни. Сытая и спокойная жизнь не предел. Вы скажете, что я пустой мечтатель, и мне нужно то, чего нет на свете? Нет, не мне — нам всем! Нам нужны великие цели! Знаете, как сказал кто-то из известных людей: целься в Луну! Даже если промахнешься, все равно окажешься среди звёзд!

Он так энергично махнул рукой, будто впрямь метил куда-то в небо. Я сел в кресло и приготовился слушать дальше. Он ничего, этот Грабец, теперь я не уйду, даже если меня начнут прогонять!

Однако великий поэт выдохся. Он посмотрел на часы и забыл, что собирался целиться в Луну.

— Простите, пан Петр, зашёл просто пожелать вам доброго здоровья и заболтался. Счастливого Рождества! Напишу вам из жаркой Индии, а вы забудьте мою болтовню, вы сами знаете, такой я человек — долго молчать не умею. Простите, что много времени у вас отнял!

— Вовсе нет, — запротестовал дед, они начали обмениваться напоследок всякими любезностями, и я уже решил, что Грабец ещё полчаса точно не уйдет. Но он все же попрощался, пожал деду руку и вышел.

— Заболтал он меня, — улыбнулся дед. — Молодой, увлекающийся… Что так смотришь, Марек, не рад?

Он не поменялся внешне за эти месяцы, я-то был уверен, что из больницы люди выходят непременно худыми и бледными, хотя глупости какие, с чего бы, уход там очень хороший! Только глаза у деда были очень грустные. Бедняга, намучался там в одиночестве!

— Рад, ужасно рад! И ты сразу к нам? И врач разрешил?

— Мне, Марек, врач уже мало чего может или не может разрешить. Да и праздников с семьёй, наверное, не так много осталось. Я просил твоих родителей, чтобы они тебе не говорили, мой приезд мог сорваться… А ты из гостей, да?

— От соседей, это не считается, но если б я знал, я бы и к ним не пошел.

— Ну, ещё только середина дня, до вечера много времени! Как вы тут жили? Дома все хорошо?

Я замялся. Может, потому, что именно сегодня отец был нормальным, весёлым и добрым, и скандалов последний месяц не было. Действительно, ещё полно времени, можно потом рассказать про Гедвику, тем более, что прямо сейчас в Закопан мы все равно не поедем.

— Нормально жили. Как всегда. Дед, а я змея купил, он большущий, его летом запускать можно будет. А папа сегодня в снежки играл, представляешь!

Тут и отец появился, лёгок на помине.

— О, Марек, ты уже тут? Ушел этот… господин Грабец? — у него в голосе чувствовалось неудовольствие. Похоже, господина Грабеца он сильно не любит.

— Ушел. Ты мог бы не оставлять нас одних, Север, мы не обсуждали никаких тайн.

— Этого требуют правила приличия… Ушел, ну и хорошо. Да и шумиха вокруг его стихов слишком раздута, я считаю… Марек, тебе пора обедать.

Отправил меня прочь, я ведь только что очень даже плотно перекусил у Каминских. Ну что же, с дедом мы ещё поговорим на праздниках.

В коридоре никого не было, и все же чувствовалась суета в доме: внизу кто-то перекрикивался, пахло всякими блюдами, так аппетитно, что голова кружилась, я даже решил, что можно ещё сходить пообедать. Дверь в залу была закрыта и задернута тяжёлой бархатной материей. Там елка, праздник! Юлька в последнем сочинении написал, что праздник всегда за дверью и надо уметь открывать эту дверь и впускать его в душу. Кровавой Мэри это понравилось, она даже вслух в классе Юлькино сочинение зачитывала. Хотя, мне кажется, он это где-то слизал…

По лестнице, перешагивая через две ступеньки и держась за перила, карабкалась Катержинка в ночной рубашке.

— Ты это куда?

Она посмотрела на меня, как на врага, и попыталась проскочить мимо. Пришлось поймать ее за руку, она упиралась всеми силами. Странно, что крик не подняла, хотя чего странного, если бы кто прибежал на крик, он бы тоже ее поймал.

— Пусти! Я смотрела внизу в окно, хотела посмотреть, где Гвяздор, — сердито зашептала она.

Гвяздор! Точно! Я-то большой, чтоб в него верить, а Катержинка в прошлом году была слишком мала, чтобы его искать.

— Он позже придет, ночью. Когда стемнеет.

— Уже темнеет! — она ткнула пальцем в окно. Там и вправду нависла туча, сизая и мохнатая. Наверное, будет снегопад.

— Но это не ночь. Это просто ненастье. Ты что, на часы не смотрела, я же тебя учил. Когда маленькая стрелка будет на шести, значит, вечер. Пошли.

Я потянул ее за руку, но она упиралась.

— Катя, пошли. А если бы ты с лестницы упала? Няне попадет!

— Пусть попадёт! — она нахмурились и топнула ножкой.

— Пошли-пошли. Ещё чего не хватало.

С трудом я утянул Катержинку в ее комнату. Она волочила ноги и хныкала, потом нарочно зацепилась за порог и стукнула по двери. У ее кроватки в кресле мирно дремала няня, при нашем появлении бедняжка подскочила и схватилась за сердце.

— Матерь божья! А я сплю!

— Да ничего, — сказал я, передавая ей Катержинку. — Наверное, рано встали?

— Шести не было, как малышка проснулась. Праздник, подарки…

— Да, подарки, — Катержинка опять собралась капризничать. — Не буду спать! Хочу одеваться!

— Да, давайте одеваться, и поздно уже для дневного сна! Спасибо вам, пан Марек, вы только это… пожалуйста…