Я подождал, пока в коридоре все стихло, спрятал в карман ту самую деревянную фигурку кошки и пошел вниз. Слава Матери Божьей, мне не попалась на пути эта гнида Валери.

Гедвика сидела в своей каморке за столом. Он был совсем маленький, у нее локти свисали вниз, на нем еле тетрадка помещалась, на этом столе.

— Привет.

— Привет, — ответила она, закрывая тетрадку рукой. И больше ничего не сказала, ни о чем не спросила. Смотрела немигающими прозрачными глазами, будто ждала, когда я уйду.

— Чего пишешь? Уроки же кончились.

— Ничего, — она не убрала руку.

— А я тебя с Рождеством поздравить хотел, — я положил фигурку кошки на стол и чуть ее подтолкнул. Взгляд у Гедвики немного потеплел.

— Спасибо…

Она на секунду убрала руку от тетрадки, я увидел, что она не писала ничего, а рисовала — что-то странное, горящий дом, девушка, лежащая вниз лицом, а на спине у нее огромная звезда, — мрачные рисунки, чего она вдруг?

— Только мне нечего подарить тебе в ответ. У меня ничего нет.

— Да мне не надо ничего. Слушай, ты на коньках кататься умеешь?

— Мне не разрешали нагрузки.

— Ясно… Ты на маму мою обиделась, да? Ты поэтому такая?

Она закрыла тетрадь.

— Обижаться? За что? Она холодная, как Полярная звезда.

Тут уже я подскочил.

— Погоди, но она просто сделала замечание, а так она добрая, просто…

— Добрая — к тебе и Катержинке. Красивая? Так у нее денег сколько.

— Но подожди! Ты же пойми, не все могут так сразу полюбить чужого ребенка.

Она выпрямилась и опять посмотрела на меня прозрачными строгими глазами:

— Ты что сказал?

— Я сказал? А что я сказал? Ну просто не все могут полюбить чужого ребенка, постороннего…

— Уходи, пожалуйста. Уходи.

— Подожди, ты не так меня поняла, я…

— Просто уйди.

И я оказался за дверью, и сам не понял, как. На кухне старая Марта чем-то гремела, сверху доносились возбужденные голоса — это мама и пани Каминская что-то обсуждали. Я стоял посреди коридора и смотрел в пустоту. Вот так вот! На что же она обиделась?

Опять вспомнился кольт, жаль, конечно, что греха таить. А, ладно! Не в ногах же мне было у Юльки валяться, вымаливая отсрочку. Но почему Гедвика вдруг обиделась, что изменилось?

Я подождал, но в ее каморке было тихо, будто она там сидела и не шевелилась. Мне ничего не оставалось делать, только пойти к себе. Вот Анджей, тот самый, что мне на вечеринку звал, говорит — если женщина обиделась, надо дать ей побыть одной, а он в этом что-то соображает, ему уже четырнадцать лет, и он с девочкой в театр ходил.

========== Тайная вечеря ==========

Я проснулся от того, что мне на голову упал сугроб. Причем перед этим мне снилось лето, деревня, — наверное, Закопан, — и мы там были с Гедвикой, и в четыре руки гладили кошку, которая вырастила чужих котят, а над нами свисали ветки сирени, и вдруг эти ветки превратились в зимние, и с них посыпался снег. Я подскочил, протирая глаза. Надо мной стоял Стефан Каминский и улыбался до ушей.

— Вставай, соня! Уже завтрак давно прошел, мы играем в снежки!

Я подскочил и начал собирать остатки снега, чтобы кинуть в него:

— Ах ты…

Собирать оказалось нечего, это спросонья мне показалось, что там целый сугроб.

— Давай, Марек, спускайся, мы тебя во дворе ждём! Рождество же! Время сюрпризов!

Я быстро умылся, оделся и сбежал вниз по ступенькам. Дверь в большой зал была закрыта и изнутри завешена бархатной синей тканью. Там выход в зал и зимний сад, его ночью разукрасили. Нам с Катержинкой до времени не показывают.

— Завтрак, Марек! — крикнула мама из столовой, но я ответил:

— Потом!

Сегодня особенный день, можно разок и правила нарушить!

Во дворе и вправду ждал сюрприз, да какой! В снежки играли не только братья, но и пан Каминский, а ещё мой отец! Он кидал их не слишком ловко, но от летящих в него комьев увертывался замечательно, а на лице у него не было привычного кислого выражения, от которого молоку впору свернуться в простоквашу.

— Папа?

Он мне радостно кивнул и швырнул снежок. Я в долгу не остался, сгреб снег под ногами, но кинул все же не в него, а в Стефана Каминского.

Мы играли несколько минут, сначала я бросал снежки с опаской, потом увлекся. Старый Богдан вышел из домика и наблюдал за нами с улыбкой. И из дома тоже кто-то подсматривал, на первом этаже дрогнула занавеска.

— Ох, устал, — заявил наконец пан Каминский, и игра остановилась. То есть мы со Стефаном ещё кидались снежками, а Йозеф сказал:

— Давайте к нам?

Пан Каминский согласился:

— Давайте! Север, и вы бы зашли!

— Нет, я никак, — и отец стал говорить пану Каминскому что-то вполголоса, а тот кивал:

— О, ну это вы молодец, и праздник, я понимаю… Мы уже все подготовили с детьми, они все же почти выросли.

— Да, а малышка, вы не представляете, — оживился отец, — это гениальный ребенок, она и стихи разучила. Так что я домой. Марек, и ты не задерживайся.

Я пообещал прийти быстро, и мы отправились к Каминским. Только в окно все равно кто-то наблюдал — на первом этаже снова дрогнула занавеска.

Ёлка у близнецов была роскошная — темная, как бархат, разлапистая, пушистая. Она стояла посреди зала, уже украшенная, окна были задернуты синей с золотом тканью. Ёлка таинственно мерцала украшениями в полумраке. На макушке у нее была просто огромная блестящая звезда, шишки тоже покрыты сверкающей тканью, из веток внизу близнецы сложили пещерку — вертеп. Им разрешают делать это самим. Нам с Катержинкой ёлку готовят взрослые, и вертеп, и наряжают. Ёлка ведь у нас не внутри, а снаружи дома, а на нее выходят окна зимнего сада. Зато не надо каждый год приобретать новую. Отец периодически говорит:

— Она ещё твоим детям послужит, Марек!

Честно говоря, я этому рад, особенно после того, как мне давно-давно прочитали сказку Андерсена, тоже про ёлку. Я ее и братьям Каминским рассказывал, но они не поняли, Стефан тут же забыл, а Йозеф стал объяснять:

— Марек, так их в питомнике для этого и выращивают, это их предназначение.

А Гедвика наверняка обрадуется тому, что ёлку не надо рубить. Хотя вряд ли ей удастся от души веселиться дома, там же отец… Конечно, под праздник он в хорошем настроении, но все же. У Каминских и свободнее, и хохочут всегда от души, надо привести ее к ним.

Тут мать близнецов позвала всех на поздний завтрак или ранний обед, сама она это называет «ланч», потому что какая-то ее прабабушка имела отношение к Виндзорам и она ужасно этим гордится — в смысле, пани Каминская, а не прабабушка, та давно умерла. Мой дед тоже интересуется нашей родословной, у него большой альбом с разными записями о наших предках, вот только герцогов среди них нет.

Мы ели горячие бутерброды с ветчиной и разными разностями, братья веселились, намекали своему отцу, что они знают про подарки. Пан Каминский загадочно улыбался. Потом я взглянул на часы и спохватился: уже пробил полдень, вот тебе и раз, только что же утро было! Впрочем, это я поздно проснулся.

Я встал и начал прощаться, пан Каминский очень огорчился, что я не хочу съесть чего-нибудь еще, но в меня бы просто больше ничего не поместилось.

— Ну, Марек, завтра непременно ждём вас! Можно и сегодня после полуночи, если решите, с удовольствием!

— Ну, в полночь вряд ли, отец говорит, это семейный праздник… А можно, я не один приду?

Пан Каминский засмеялся:

— Хоть всю Варшаву с собой приводи!

Я выскочил на улицу. Где-то детские голоса распевали рождественские гимны. Снег не падал, но небо покрылось тучами. Жаль, жаль! Значит, первую звезду увидеть будет трудновато. Ну ничего, значит, праздник начнется по часам, а завтра я позову Гедвику к Каминским, пусть посмотрит, как люди веселятся по-настоящему. Пан Каминский всегда рассказывает их семейную легенду, про деда, который пугал внуков, переодеваясь в чудище, и вот однажды в дом явилось настоящее чудище и унесло всех, кроме младшего брата, который и стал основателем их рода. Лет семь назад мы это слушали и визжали от ужаса, а сейчас, конечно, хохочем и не верим. Но Гедвике вдруг понравится? Она любит сказки.