— С Рождеством, ребята!
В гардеробной ко мне подошёл Юлька. То есть не подошёл, а нарочно долго одевался, и я тоже долго одевался, а он как бы случайно шажок за шажочком двигался в мою сторону и так оказался рядом. Шмыгнул носом и негромко спросил:
— Так что с «Паттерсоном», Марек?
— Половина суммы.
— Ты в уме?
— Абсолютно. А что?
— Ты так спокойно говоришь.
— Так что мне, волосы на себе рвать?
Он посмотрел на меня так, будто видел в первый раз.
— Что, ты не хотел разве кольт, ты же весной все уши прожужжал!
— Хотел. Я тебе говорил, у меня дед болен. Я рассчитывал, что он мне деньги на Рождество подарит, он всегда так делал.
— У тебя было четыре месяца! — сказал он с досадой. — Четыре, понимаешь, Марек? И ты сам такой срок попросил. Мог бы как-то ускориться.
— Как ускориться, банк ограбить?
— Придумал бы, если бы хотел. Если бы я знал, что ты такой легкомысленный, давно бы этот кольт продал. Мне знаешь, чего стоило его достать? И знаешь, сколько мне за него давали?
Наши одноклассники уже почти все разбежались, только поодаль толстый Гонза пыхтел, застегивая пальто. Я обвел глазами гардеробную. Где те мифические люди, которые столько обещали за кольт?
— Нет, не знаю.
— Уж побольше, чем я тебе назначил! — сказал он с досадой. — Я могу подождать конца каникул, но смотри, вдруг мне предложат больше за это время? Дружба дружбой, а коммерция — коммерцией.
За окном ворона села на ветку, ветка закачалась, с нее посыпался снег. Я глядел на этот снег, и моя мечта о кольте рассыпалась вместе с ним.
— А знаешь, Юлька, раз тебе больше предлагают, не надо ждать конца каникул. Ну не смог я. Не собрал. И к концу каникул что особенного изменится, отец мне строго раз в неделю карманные даёт. Ты продавай этот кольт.
И мне от этих сказанных слов стало вдруг легко-легко. Точно камень с души упал. Ворона за окном беззвучно открыла рот — видно, каркнула, но это было не слышно, — распахнула крылья и улетела.
Юлька тоже раскрыл рот и посмотрел на меня.
— Что?
— Сам говоришь, другие покупатели больше дают. Так ты продавай. Не надо меня ждать.
— То есть как? — закричал он. — Ты чего, Марек, ты в уме? Ты сколько носился с этим кольтом!
— Носился, а накопить не могу. Ну и зачем я тебя подставлять буду? Ты за него больше выручить можешь, так продавай.
Юлька надулся и покраснел.
— Так не поступают! Я на тебя рассчитывал! Ты меня подвёл!
Он долго ещё кричал что-то мне вслед, потому что я слушать не стал и пошел к выходу. Толстый Гонза наконец справился со своими пуговицами, догнал меня в коридоре и одобрительно сказал:
— Правильно ты его!
Я толкнул его в бок, он меня, так, толкаясь, мы дошли до выходной двери. Швейцар нам замечания не сделал, только улыбнулся и сказал:
— Счастливого Рождества!
Мы вышли, я перепрыгнул через перила, а Гонза спустился со ступенек. Шел снег, но мороза не было, так, около ноля. Не сговариваясь, мы слепили по снежку и запустили друг в друга, он попал, а я нет, потому что кидал мимо. Потом Гонза сказал:
— Ну, пока! С Рождеством!
Ему хорошо, он рядом с гимназией живёт. Я помахал ему и пошел к машине. А по дороге думал, что Юлька-то просто говорил про дружбу, а на деле он мне не друг, и это хорошо. Потому что думать, что человек тебе друг, и обнаружить, что это не так, очень гадко, наверное.
Дома не было пока никого, Гедвики тоже, она из школы возвращается пешком, у нее уроки заканчиваются немного раньше, но идти дольше. Сегодня снег, по улицам идти тяжело, а ещё повсюду горят витрины, она могла заглядеться. Только ей не на что купить даже шоколадного ангелочка, денег-то у нее нет. Но мы можем гулять на каникулах и угощаться всякой всячиной, родители наверняка ездить в гости будут, а я уж извернусь как-нибудь, чтобы остаться дома. И на каток мы с ней сможем сходить, точно! Быстро ездить с ее сердцем нельзя, так что мы осторожно… А на прокат коньков для нее у меня теперь денег хватит, совершенно точно хватит!
Пока я об этом думал, раздался звонок. Я схватил трубку, надеясь, что это из больницы по поводу выписки деда. Но это был Анджей из параллельного класса, он на соседней улице живёт, и он спрашивал, не приду ли я к нему на вечеринку, а то у него, оказывается, родители уехали, и дом в их со старшим братом распоряжении. Я отказался сразу. Он предложил мне подумать и намекнул, что приходить можно с барышней.
— Где я тебе возьму барышню, — проворчал я, думая про Гедвику. Может, она и согласилась бы, она ни на каких праздниках не была вот уже четыре месяца. Хотя нет, она скромная, пугливая. — Да и зачем?
— Что ты, Марек, как ребенок, — сказал он с досадой. — А танцевать?
Танцевать! Меня даже слегка в жар бросило. Нет, я не умею, играть на пианино меня учили, а танцевать нет, слава Матери Божьей, я только прыгать могу и на ноги кому-нибудь наступлю.
— Не-не, я не могу сейчас, ой, слушай, пока, мои пришли!
Я бросил трубки и пошел на лестницу, ведущую на первый этаж. На танцы меня первый раз звали. У Гедвики в ее интернате, наверное, были вечеринки, причем веселые, надо ее расспросить… А что бы я сейчас с кольтом делал? Прятал? И доставал изредка, он все же довольно объемный.
И все равно камень с души упал, что я отказался от кольта, а то все высчитывал, нервничал, по ночам ворочался. Ещё один камень — тайна Гедвики, про папу. Но тут уже ничего не поделаешь…
И все же немного жаль, что нет у меня этого «Паттерсона»… Я посмотрел в зеркало, прищурился, вытянул руку, будто целюсь. И тут зазвенел колокольчик. Валери меня опередила: выплыла из боковой двери и рванула ко входу. Пришла мама. Она была в черном пальто с меховым воротником и невероятно пышной шляпе — ездила на представление. Катержинка чинно вошла, держась за мамину руку. У нее тоже была шляпка и меховая шубка, она этим страшно гордилась и потому вела себя хорошо.
— Это было восхитительно, невероятно, — повторяла мама счастливым голосом, пока Валери принимала у нее пальто, а няня забирала Катержинку. — Марек, ты не любишь цирк, а зря. Ты не представляешь, кто там был… какие у тебя оценки, кстати? Так вот, во время представления появился Серато! Гениальный музыкант, никто и не думал, что он в Варшаве… Какая-то девчонка-гимнастка не смогла прыгнуть, чуть не испортила представление. И тут появился он! Ему дали скрипку, он стоял возле нашего ряда, этот гениальный человек — и так близко!
Серато я видел в газетах — ничего такой, на индейца похож. Его ещё называли вторым Паганини. Я скрипку не очень уважаю, поэтому особенно известным музыкантом не восхищался, а мама все не могла успокоиться:
— Подумать только, великий человек! И просто так, без объявления концерта! И он улыбался, да-да, улыбался, когда глядел на нас…
Катержинка с важным видом сняла шляпку. Неудивительно, что этот гений улыбался, я тоже ей улыбнулся — такая она была смешная и хорошенькая.
Робко звякнул колокольчик. Вошла Гедвика, стряхивая снег с шапки, видно, ветер дул ей в лицо, у нее и челку, и воротник, и даже ресницы запорошило белым. Пальто у нее совсем промокло и стало тяжёлым, она его снимала с видимым усилием. Ох, как же в таком ходить на каток?
— Господи, ну куда ты его вешаешь, ты что, не видишь, что с него течет вода! — голос у мамы стал резким. — Когда ты уже научишься беречь вещи. Неси на кухню, пусть Марта повесит в тепле… ну вот, у тебя и следы мокрые, это совершенно невыносимо! Неужели трудно разуться сразу, а не тащить грязь в коридор. Иди к себе. Обед будет позже. Марек, а ты не голоден?
Я сказал, что нет, а Гедвика, понурясь, пошла в сторону кухни. На вытянутых руках она несла свое мокрое пальто.
— Марек, куда ты? Пойдем, покажешь мне оценки, — сказала мама прежним голосом, глядя в зеркало и поправляя прическу. — А завтра тебя ждёт сюрприз, нет, не спрашивай, какой, а то это не будет сюрпризом.
За обедом отца не было, он задержался на празднование в министерстве, так что все прошло без скандалов. Гедвика сидела, не поднимая головы от тарелки. Впрочем, она все последние недели так сидела. Мама была все ещё счастлива после посещения цирка и ни о чем больше не могла говорить. Катержинка вертелась, а потом начала хныкать — устала. А потом в дверь снова позвонили, это пришла соседка, мать братьев Каминских, и мама скорее повела ее наверх, чтобы там без помех рассказать о судьбоносной встрече с Серато.
