До дома мы добрались только к половине четвертого. Начал накрапывать дождь, я поднял воротник и пожалел, что не взял шапку. Гедвика прихрамывала — натерла ногу, и носок не помог. Друг с другом мы не разговаривали. Недалеко от нашего забора мы остановились, во дворе машины не было, но все равно, осторожность — начало любой конспирации.
— Гедвика, ты вот что. Ты иди вперёд и в свою комнату. Или на кухню к Марте, если там больше никого. А я подойду позже. Скажу, что был у Каминских. Ты тоже что-нибудь придумай, ну, что у подружки была, например. А то мало ли, он начнет придираться.
— Я скажу, что одноклассница случайно забрала мой учебник, — у нее был совершенно спокойный голос и ясные глаза. Она ни о чем не догадалась, и замечательно.
— Вот, видишь! Тебя и учить не надо.
Она пошла вперёд, чуть прихрамывая, я замедлил шаг и посмотрел на небо. Дождь шел. Змей потяжелел. Ещё чуть-чуть, и он совсем размокнет. Пришлось идти следом за Гедвикой и быстро проскользнуть в домик садовника. Это была крохотная клетушка, годная только для житья в теплое время года, зимой он ночевал в специальной пристройке, а в этой клетушке хранил инструменты и горшки с некоторыми цветами. И сейчас, когда он высунулся из двери, у него в руках был горшок.
— Молодой пан? Чего вам? Вы вон как промокли, идите скорее в дом!
— Дядя Богдан, — попросил я, — можно, я у вас свою покупку оставлю? Я ее потом заберу. Не хочу, чтобы родители видели сейчас, это сюрприз. До весны.
— Да пожалуйста, хоть до самой весны оставляйте, — согласился он. — Да зайдите, не мокните, у меня и обёртка есть, упакуем сейчас и на антресоль спрячем. Тут хоть и холодно, но сухо. Подержите цветок.
Он сунул мне в руки горшок с черной землёй, из которого торчала сухая палка, зашуршал хрустящей коричневой бумагой.
— Вот и все. Давайте теперь зимолюбку. Она мороза не боится, мы ее туточки спрячем. Что вы невеселы?
Ну вот, и он заметил.
— Да нет, вам показалось. Слушайте, а как можно человеку что-то очень плохое сказать? Ну, как его подготовить?
— А никак, — усы у него слегка покривились. Должно быть, он улыбнулся, только глаза были грустные. — У каждого своя ноша, как вам совесть позволит, так и скажете. Бегите домой, пани, кажется, вернулась давно, как бы она за вас не беспокоилась.
Мама вправду была дома. Она спускалась со второго этажа, когда я вошёл. Увидела меня и ахнула:
— Марек, где ты был? И почему ты весь мокрый?
— Я не мокрый, я только чуть-чуть попал под дождь, я у Каминских играл в шахматы, а что? Разве уже поздно?
— Конечно, поздно. Четвертый час. Ты хотя бы у них пообедал? Я надеюсь, пообедал, через час вернётся папа и будет полдник, а ты же знаешь, он не любит, когда мы садимся за стол не все вместе.
Я так и не успел вставить слово «нет». Ну и хорошо, а то стала бы допытываться, почему я не пообедал, отец Каминский очень радушный хозяин, к нему в дом невозможно зайти на минуту и не оказаться усаженным за стол. Ладно, дотерплю до полдника, хоть и считается, что сладкие пироги — не еда, по-моему, это глупости, вполне даже еда!
— Ну все, я пойду к себе… Ты что, хочешь ещё что-то сказать?
Конечно, я хотел сказать, что у Гедвики умер папа. Но у матери было нетерпеливое лицо. Сейчас говорить ничего не стоит. Потом.
— Нет, ничего, от дедушки не звонили? Скоро он поправится?
— Я звонила сама, ничего нового, не переживай… Ему не хуже, это главное, скоро врач разрешит, его сразу и выпишут. Ну, беги.
Она провела рукой мне по волосам, будто я маленький. И головой трясти в ответ не захотелось. Нет, я всё-таки счастливый. У меня мама есть. И отец живой, да, занудный, да, вредный, но живой. У него работа нервная, может, когда он выйдет в отставку, он перестанет ко всем придираться.
Я ушел к себе, переоделся, собрал учебники на завтра, сел и задумался. Вот так воскресенье почти прошло. Последнее воскресенье осени. И вот такая вещь выяснилась.
Хотя надо было догадаться, ведь папа у Гедвики давно был нездоров, раз она жила в интернате. А ещё он был женат, наверное, это мачеха ее и сдала, кто же ещё. Мамы у нее наверняка давно нет в живых.
Надо пойти и посмотреть, как она. Или я ей за сегодня надоел? Ещё и встречи с папой не добился, то есть, это она так думает. Ладно, скоро увидимся за столом… Хотя там атмосфера и скверная. Не то, что в Закопане.
Странно, что в Закопане мы, дети, могли сбежать из дома на целый день, носиться по кустарникам и лужайкам, и есть при этом не хотелось совершенно, а сейчас у меня живот к спине присох. Может, потому, что там было слишком много впечатлений. Мы воображали себя индейцами и следили за чем придется, даже за рыжим котом, который тоже исчезал из дома на весь день. Над ним летели сороки и стрекотали так, будто поймали медведя, а кот с независимым видом крался в кустах.
Потом бабушка (ну, мне она была не бабушка, а сестра моей родной бабушки, которая уже умерла), ругала кота и вычесывала у него из шерсти репейник. А потом пришла соседка и тоже ругала кота: ее кошка принесла четырех котят и наотрез отказалась их кормить.
— Теперь топить придется! А все он, враг рыжий!
Кот старательно намывал свой пушистый воротник и помалкивал. Мы с двоюродным братом Яцеком переглянулись и рванули на поиски, перевернули весь пригород, но нашли хозяев с кормящей кошкой, которые разрешили подложить ей котят. Кошка немного пошипела, а потом приняла подкидышей. Я думал, она шипела, потому что они рыжие, а она серая, но Яцек сказал, что кошки цвета не различают, им главное — запах. Яцек ходячая энциклопедия, по-моему, его учителя не понимают, зачем он вообще ходит в школу.
Тут меня позвали к столу. Я за своими воспоминаниями не заметил, что отец уже вернулся. Обычно он довольно громко разговаривает на лестнице, но может и молчать — если он в настроении или, наоборот, очень сильно не в настроении…
По его виду сразу стало понятно, что верно последнее.
Мы расселись по местам, стараясь соблюдать тишину. Но где вы видели абсолютную тишину, в могиле только что, и то там, наверное, слышно, как трава растет. Отец болезненно морщился, когда кто-то (не я) сдвинул стул, когда звякнула чашка, даже когда дождь вдруг пошел сильнее и застучал в окно крупными каплями.
На полдник была королевская мазурка. Это — вещь, даже у сытого человека от одного запаха слюнки потекут. Она пахла теплым сдобным тестом, на срезе виднелась оранжевая полоса из кураги, а сверху все было залито лимонным желе, вот даже на языке стало кисло. От чайника шел горячий пар. Жить можно, а папаша… что папаша. Он все равно три раза в неделю злой.
Куски разложили, чай разлили. Отец свирепо сверкал глазами, но пока не происходило ничего, что могло бы заставить его сорваться. Катержина недавно научилась обращаться с ножом и вилкой (молодец!), она лихо отрезала маленькие кусочки и отправляла их в рот. У отца даже разгладилась морщина между бровями, все же Каська — его любимица. Но тут она совершила промах — взяла чашку двумя руками — и он опять нахмурился.
У меня звякнула ложка, как на грех. Отец перестал жевать. Мама виновато вздохнула. Мы и так представляли, что он сейчас начнет говорить.
— Я пашу, как вол, целую неделю, не имею ни единого выходного. Заслужил я хоть один вечер покоя в собственном доме?
Он резко отодвинул свое блюдо, так, что стол дрогнул. И тут раздался звон. Гедвика выронила чашку. Отец поднялся во весь рост. Бедняжка Гедвика хотела нырнуть под стол за осколками, но отец смотрел так, словно хотел взглядом пригвоздить ее к стулу.
— Конечно, вещи, которые достались даром, можно не беречь, — прошипел он. — Которые заработали другие. У меня ни минуты отдыха, а…
— Под меня копают! — вдруг взвизгнула Катержинка.
Воцарилась испуганная тишина. Только за окном стонал ветер и капли били по стеклу.
— Так, — ледяным тоном сказал отец. — Я и не ждал благодарности, не тот уровень. Но учить всяким гадостям моего ребёнка… После того, как я, можно сказать, вытащил из грязи… Предоставил кров над головой… Кормил, поил, туфли эти полтораста злотых стоили, между прочим…
