По дорожкам бродили пациенты. То есть, с виду это были нормальные люди, на нас они не набросились, передвигались на ногах, а не на руках, ничего про себя не бормотали, волосы на голове не рвали. Значит, они уже выздоравливали. Только из-за набежавших облаков казалось, что здесь мрачно. У калитки сидел сторож, он на нас слегка покосился, но ничего не сказал. Видно, приемный час ещё не кончился.
Мы чинно прошлись по дорожке, пристроившись в хвост пациенту — с виду совершенно нормальному человеку, который гулял, заложив руки за спину. Я хотел уже расспросить его, где тут что устроено, но Гедвика испугалась.
— А откуда ему знать, Марек? Он всё-таки больной.
— Но его же не заперли. Ладно, может, вернёмся и у сторожа спросим?
— А вдруг он нас выгонит? Скажет, подите прочь?
— Эх ты, трусиха. Ну давай вон в то здание зайдём и спросим? У папы твоего какая болезнь?
— Нервы не в порядке, я же говорила, — голос у нее стал строгий, а в глазах исчезла тревога.
— Тогда нам надо отделение неврозов, пойдем, спросим.
Я зашагал к ближайшему зданию, она за мной. Сначала она шла рядом, но когда вход оказался совсем близко, занервничала.
— Погоди… Дай, я соберусь. Мне страшно. Здесь как-то мрачно и печально.
— Да брось. Обычная больница.
— Нет. Чувствуется, что не обычная. Вдруг они скажут что-то плохое.
— Да что плохое они могут сказать? Ну, выгонят.
— Не знаю, — сказала она беспомощно. — Просто мне так кажется.
— Ладно, держи змея, чтобы меня с ним не загребли, как психа, — я хотел ее развеселить, но она посмотрела ещё более испуганно. — Фамилия у твоего папы как? Как у тебя, да? Ну и не бойся, жди меня здесь, на скамеечке. Я быстро спрошу и выйду к тебе. У нас времени не так много.
Был уже почти час, в больницах обычно это обеденное время, во всяком случае, такой порядок в госпитале, где лежал дед. Стоило поторопиться, а то нас в самом деле не пустят и предложат ждать вечерней прогулки.
Снаружи дом был облицован красным кирпичом и, вообще, красив — с башней, с длинными фасадами, он напоминал скорее церковь, чем лечебницу для психов. Не для психов, для невротиков, напомнил я себе. Не надо обижать Гедвику.
Я ожидал, что толстая тяжёлая дверь заскрипит, но она раскрылась беззвучно и мягко. Сначала я попал в вестибюль, красивый, со стенами, выложенными мозаикой, но слишком пёстрый. А вот коридор был светлый, не мрачный и не печальный, разве совсем немного, зачем Гедвика паниковала…
Я чуть окошко дежурного не пропустил, а оно было на входе, из него выглядывал аккуратный старичок, подстриженный и с белым воротничком. Он-то хотя бы нормальный?
— Тебе, мальчик, чего? — заговорил старичок, пока я вспоминал фамилию Гедвики, она у меня, как назло, из головы вылетела. — Для посещений осталось десять минут.
— Мне… — я замялся, но тут же вспомнил. — Покорный. С такой фамилией пациент у вас есть?
— Нет, не лежит у нас Покорный, я всех знаю, ты ему кто? — старичок все же втянулся в свое окошечко и нагнулся так, что видна была только розовая макушка посредине седины. Видимо, смотрел журнал пациентов.
— Лежит, точно лежит, с августа он у вас, это папа…
Старичок вдруг подхватился и пошел куда-то вглубь своей каморки, я только его спину видел через стекло, а потом услышал голос:
— Послушай, Покорный это тот, кто сразу после прибытия… да?
У кого он спрашивал, я разглядеть не мог, слишком маленькое было окошечко, да и обзор старичок загораживал, даром, что щуплый.
— А что, его кто-то спрашивает? — донёсся до меня негромкий, но пронзительный женский голос. И это она ещё далеко была, а если бы рядом, так и оглохнуть можно.
— Вроде как сын.
— Да нет, вы не расслышали, у Покорного не было сына, когда он повесился, мы сообщили бывшей жене.
— Тише ты, — зашипел старичок. — Ну, не сын, ну, племянник…
— Дайте-ка я сама посмотрю, — обладательница пронзительного голоса, судя по звукам шагов, направилась к окошечку. Я не стал ее дожидаться и выскочил в вестибюль. Мне что-то кричали вслед, но догонять не пошли.
Я остановился у стены, покрытой мозаикой. Вот как! Вот почему ее папа не давал о себе знать. И ей не сказали, почему? Может, мои родители не хотели ее огорчать… мама не хотела огорчать, а отец не счёл нужным. Но сказать надо. Это честно. Человек должен знать правду. Я бы предпочел знать, как же иначе?
Только сердце! У нее сердце, как же я забыл! Нельзя ей говорить, ни в коем случае нельзя. Надо ее сначала подготовить… Но она же меня ждёт! И эти могут за мной выйти и посмотреть.
Так и не определившись, что же я скажу Гедвике, я выскочил на улицу. Вроде и больница была чистенькая, а насколько легче стало дышать! Будто тесный шарф размотал.
Гедвика ждала меня, но смотрела не на дверь, а перед собой, причем с ужасом в глазах. Но там был просто газон!
— Тут такое дело, — начал я, она вздрогнула и перевела взгляд на меня. — Понимаешь, сказали, детям справки не дают. И тебе не дадут. Ты же несовершеннолетняя. Вот. И без взрослых нельзя видеться. И ещё уже конец прогулки. Они обедать будут. Чувствуешь, съедобным пахнет?
Пахло и правда едой, не то тушёной капустой, не то ещё чем-то больничным и унылым. Гедвика смотрела на меня. Глаза у нее потухли. Но, похоже, она мне всё-таки поверила.
— Жаль, — выдохнула она. — Ты не огорчайся. Я так и думала.
— Это ты не расстраивайся. Мы пытались. Только сейчас ехать надо, тогда мы вернёмся домой к трем часам и не заметит никто. А я попрошу дедушку, когда он поправится. Ты не представляешь, какой у меня замечательный дед. Если его попросить что-то хорошее сделать, он луну с неба достанет. Он или позвонит, или человека найдет, который бы с нами сюда сходил. Пойдем?
Назад мы шли куда менее весело, хоть и быстро. Змей тоже поник и норовил волочиться по дороге. Поезда пришлось ждать дольше. Солнце ушло за облака. Разговор не клеился.
— Подожди немного, совсем немного, — пробовал я ее уговаривать. — Дед поправится, он всё решит.
Впервые в жизни мне приходилось врать, да ещё симпатичной девочке. Она кивнула, но незаметно, чтобы это ее утешило. Поезд все не шел. Змей мешал, как черт знает что. Я ещё вспомнил про кольт и про то, сколько сегодня потратил, и разозлился. Про кольт могу думать, когда вон какая беда! Что со мной не так?
— А о чем ты думала, пока я туда ходил? О папе?
— Да, сначала. И про то, что ты смелый. Не боишься взрослых.
— Да ладно! — всё-таки похвала и кошке приятна, как говорит наш садовник. У меня щекам опять стало горячо. — Чего их бояться?
— А потом, — сказала она, сделав глубокий вздох, — потом мне показался каменный столб. Такой толстый, и к нему были привязаны каменные мертвые дети.
— Что-что? Фантазии у тебя!
— Да. Иногда бывают. Я же говорила. Но это просто камень был. А внизу там было написано: «Если я забуду об этом, пусть Бог забудет про меня».
Надпись мне понравилась. Наверное, она ее сама придумала, а про видения просто так говорит.
— Знаешь, ты могла бы сказки писать, когда вырастешь. Ну, как Мария Конопницкая.
— Да? Спасибо! — она не улыбнулась, но лицо у нее просветлело. — Я бы тогда папу забрала к себе. Как я не подумала, что детей к нему не пустят.
— Пустят, подожди месяц. Ты же уже три месяца у нас прожила и ничего про него не знала. Месяц подожди. Идёт?
Она кивнула. Конечно, через месяц ей тоже нельзя будет знать. Вот так вот сразу. Надо будет ее подготовить как-то… как к такому готовят? В книгах про всякие потрясения говорится «как громом поразило». Меня не громом поразило, конечно, но это и не мой папа был. А ей и так несладко живётся. Ничего, я деду объясню, он поможет. А когда Гедвика попадет в Закопан, ей там будет хорошо, и все это перенести ей будет легче. Ну, или не в Закопан. Короче, только бы дед скорее поправился, он поможет, непременно, иначе отец ее со свету сживет.
Обратный путь казался длиннее. Гедвика ничего не рассказывала, я и не просил. Меня снова клонило в сон, но, стоило задремать, вагон потряхивало и я просыпался. А ещё жутко хотелось есть, хотя мы и перебили аппетит мороженым.
