Только признавай-не признавай, а стихи не вырисовывались. Никакие.

Интересно, как наши будут выходить из положения? Юлька-коммерсант в раздевалке подмигнул и шепотом сказал, что у него дома много стихов забытых или не особо известных поэтов, так что за небольшую мзду он, так уж и быть, мы же все знаем его доброту… а кровавая Мэри ничего не заподозрит. Я отказался сразу. Пани Мария знает по литературе абсолютно все. Она, похоже, родилась с хрестоматией в зубах. А ещё в очках и с указкой. Ну и даже если она не вспомнит этих поэтов, я собираю деньги на кольт. Даже не покупаю мороженое вместе со всеми. Да и что в нем, в этом мороженом, сахар один… и ягоды, и ваниль, и шоколад… ладно, будет у меня «Паттерсон», тогда оторвусь!

Я пытался сочинить стих ещё с вечера, но дело не пошло, и пришлось отложить его на утро. Только утром точно так же ничего не придумывалось. Я уже десять минут сидел, глядя на пустой лист бумаги, и в голове у меня было так же пусто. Взяться за эссе? Конечно, ещё рано, около девяти утра, но два или три часа потерять на эту ерунду? Обидно! А тройку получать нельзя, отец из-за этого скандала в министерстве злющий, может и карманных лишить, и тогда как же кольт выкуплю?

Я решил пройтись по дому и на первом этаже увидел окно с задернутой занавеской, из-под которой торчали ноги. Там сидела Гедвика.

— Ты чего прячешься?

— Я не прячусь, — у неё появилось на секунду испуганное выражение, но пропало. Она увидела, что это всего лишь я. — Я уроки делаю.

— А-а. А почему тут?

— Потому что лампочка перегорела.

— Какая лампочка?

— В моем чулане.

— В каком чулане?!

После ее объяснений я забыл и про стихи, и про кровавую Мэри, и даже про кольт. Я до сих пор не знал, какое место ей отвели в доме, как-никак, целых три этажа, думал, она живёт в одной из гостевых комнат. А ей выделили маленькую кладовую на первом этаже, даже без окон. Вот почему я почти не видел ее в доме, она безвылазно сидела в этой каморке. Да лучше бы ее с кухаркой поселили, что ли!

— Там свет есть. А вчера он перегорел. Вечером, — она это так спокойно объясняла, что я возмутился. Ну нельзя же быть такой овцой! Меня бы кто в комнатушку без окон загнал, я бы ух!

— А что ж не вкрутили? Запасная лампочка есть, я поставлю.

— Валери сказала, что сначала надо спросить у хозяина, а она не смеет его тревожить, у него был трудный день.

— Что за чушь! Сиди тут!

Я пошел прямо к садовнику и попросил лампочку у него. У него есть запас, это я точно знаю. Вернулся назад, продемонстрировал добычу Гедвике, залез на табуретку и вкрутил лампочку в патрон.

— Все просто, как дважды два!

— Спасибо. Я теперь задачу там дорешаю, — она слегка вздохнула. — Только она у меня не получается.

— Не выдумывай! Знаешь, что? Пошли в мою комнату, у меня стол большой, сядем и решим твою задачу!

— А можно? А папа твой сердиться не будет?

— А он не узнает! — к этому вопросу я был готов. — Никто не узнает, он в министерстве до вечера, а мама поехала освежить гардероб.

— Как освежить?

— Ой, да по магазинам. Скоро же Рождество. Раньше вечера никто не вернётся, отец не узнает и бубнить не будет. Пошли.

Она засеменила по коридору со своими тетрадками под мышкой, такая худенькая и вроде как ростом стала ниже меня — может, это я ее обогнал за три месяца? Волосы у нее уже немного отросли и топорщились в разные стороны, но это выглядело не смешно, а очень симпатично. Она была похожа на одуванчик. И чего я ее овцой обозвал?

— И правда, какой большой стол!

Она примостилась сбоку, разложила свои тетрадки с книжками так, чтобы они занимали как можно меньше места и начала грызть ручку.

— Не грызи, балда! Как будто от этого быстрее решится задача.

— А что мне делать, — она опять виновато вздохнула. — Я так и так не знаю, как решать.

— Покажи.

Задача была простая, по геометрии. Правда, за восьмой класс, но у меня такой учебник лежал давно и я его прорешал даже без наставника.

— Это же на равенство треугольников, вот гляди сюда, эта сторона равна этой, потому что…

Она слушала внимательно, только глазами часто хлопала:

— Откуда ты это знаешь, Марек, ты же только в шестом классе!

— Да она же простая!

— Вы в гимназии уже проходите это, да?

— Нет, не проходим, я сам решал, это же просто.

Она подняла брови:

— Неужели?

Наверное, она решила, что я хвастаюсь.

— Да у нас так многих в классе родители заставляют… Ну, чтоб оценки были хорошие. Заранее. Ты говори — поняла решение? Тогда пиши ответ. Мне вот хуже, мне надо стихи сочинять.

— Неужели вас учат? Писать стихи?

— Да нет, не учат. Как этому можно научить? Просто у нас такая училка… Можно в прозе написать сочинение, но она будет придираться.

— А к стихам не будет?

— Будет. Вот я и сижу и пытаюсь написать про Варшаву. Хоть четыре строки.

Она задумалась и неуверенно сказала:

— Я могу помочь. У меня иногда что-то сочиняется, но под музыку. Пойдем в гостиную, наиграешь на пианино, а я спою. Только у меня простенькое получится…

— Плевать! — обрадовался я. — Пошли!

— Подожди, — сказала Гедвика все тем же неуверенным тоном. — Есть одно стихотворение… Его здесь никто не знает. Это не мое, мне так не сочинить. Просто мне снится сон. Девочка, темная комната, холодно, страшно. Страха и холода не видно, но я про них знаю. Окна затянуты чем-то. А девочка пишет около свечки, я могу заглянуть ей за плечо и увидеть, что она пишет. У нее руки худые, как будто одни косточки остались.

Сильно долго она говорила про какую-то девочку.

— Так что за стихотворение? — спросил я нетерпеливо.

-. Я же и говорю, — она строго посмотрела на меня. — Это ее стихи. Но она в моем сне, значит, твоя учительница про нее не знает. Где можно записать?

Я подвинул к ней листок и сам сунулся смотреть через плечо, как она, аккуратно окунув ручку в чернильницу, выводит первые строки:

Ночь крыла над тобой распростерла,

Мгла опутала крыши и кроны,

Захлестнулись ветра вокруг горла

И пожарищ взметнулись короны.

— Вот это да! — я не удержался. — Сама сочинила?

— Нет. Не мешай. Я глаза закрываю и вижу его, этот стих. А так не помню.

Разразилась гроза над тобою

И в зрачках тлеют искры кроваво,

Но возвысилась ты над разбоем,

Претерпевшая муки Варшава!

Бомбы падали с дьявольским визгом…

Она остановила скрип пера по бумаге и спросила:

— Что такое бомбы?

— Не знаешь? Ну ты даёшь, это в горных работах используют, а ещё в войну, давно.

— А-а, так это было давно. У нас в интернате книг про войну не было. Что-нибудь такое, незлое мы читали. Про животных. Ладно, не мешай мне.

Какая женская последовательность — сама же меня спросила и сама же велела не мешать!

Она быстро дописала стихи до последних строк. Я прочитал:

Слышу колокол скорби суровой

И к тебе припадаю, Варшава!

Она действительно здорово сочинила, только это никуда не годилось.

— Знаешь, это очень красиво, вот прямо как настоящий поэт. Только учительница наша ни за что не поверит, что это я писал.

— Но она же не сможет доказать, что это не твое?

— Не сможет, но все же… — я потянул к себе лист. — Я попробую сам.

— И я попробую. Давай только ты наиграешь мотив, как я просила!

И мы собрались в гостиную, но по пути я сообразил, что ближе и лучше зайти в комнату Катержинки, где стоит детское пианино. Там нас никто не увидит, а в гостиной горничные заметят и донесут, мне-то ничего, вот Гедвике попадет. Перед отцом за нее заступаться бесполезно, а мама вздыхает и стонет, что ей нет покоя в этом доме.

Катержинкино пианино звучало, на мой слух, не хуже обычного, для наших целей годилось точно. Гедвика одним пальцем настучала какую-то простенькую мелодию и пропела: