Голсуорси часто представляют грустным, мрачным, чересчур серьезным человеком. Действительно, он редко бывал веселым или непринужденным вне узкого семейного круга. Он мало острил и не сразу воспринимал чужие остроты. На званых обедах он не был идеальным гостем. Читая «Комментарий», мы можем понять, почему он не только чувствовал себя неуютно, сознавая, что в этот момент кто-то страдает – не в дальних странах, Индии или на Дальнем Востоке, а всего в нескольких милях от его собственного дома, – но и пророчески предвидел все те опасности, которые угрожают современному обществу. То, что он любил больше всего и считал жизненно важным для человека, – размеренная и осмысленная жизнь в деревне, где человек может получить необходимые ему покой и уединение, – подвергалось большой опасности по мере развития цивилизации.
«Автомобили ехали через гряду меловых холмов на гонки в Гудвуд. Они медленно ползли вверх по склону, распространяя запах масла и бензина, издавая резкий скрежет; и над белой дорогой висело облако пыли. С десяти часов утра они все шли и шли один за другим, везя бледных покорителей пространства и времени. Ни одна из машин не задержалась на зеленых холмах – судорожно рванувшись вперед, они съезжали по скату; их гудки и жужжание колес разносились по обе стороны холмов».
В этом отрывке из очерка «Прогресс», написанного в 1907 году, автор предсказывает кошмары, связанные с транспортом в наше время! Как мудр его пастух, заметивший, что «если б люди сидели на месте и не носились сломя голову, то и не нужны были б им эти машины... Вот отсюда пусть хоть все разъедутся, а холмы останутся... Сам-то я никогда отсюда не выезжал».
Следующий очерк «На отдых» повествует о человеческой неугомонности. В нем описывается многолюдный пляж в период летних отпусков.
«Ничто так не страшит человека, как одиночество. В одиночестве он слышит голос Той, которую он способен понять... В одиночестве он чувствует себя таким жалким и маленьким...
А если вдруг вы почувствуете себя одиноким в городских парках, не ложитесь на спину, ибо тогда вы увидите безмятежный солнечный свет на листьях, спокойные облака, птиц, укрывающих одиночество под своими крыльями; но не ложитесь и лицом вниз, ибо тогда вы почуете запах земли, услышите легкий шум и одну минуту будете жить жизнью всех этих крохотных существ, что копошатся в истоптанной траве. Бегите от таких зрелищ, запахов и звуков, дабы страх, а то и ужас перед своей участью не посетил вас. Бегите на улицы, бегите в дома ваших соседей, болтайте и бодритесь!»
Двадцать лет спустя он уже не сомневался, что путь цивилизации, по которому устремилось человечество, может завести в тупик: «Я считаю, что современная нервозность и отчаяние вызваны постепенным осознанием того, что будущее не сулит нам ни надежд, ни вознаграждений... городская жизнь слишком на нас подействовала; если мы не живем в согласии с природой (а это происходит слишком часто), мы вообще забываем, как нужно жить».
Изучение «Комментария» дает нам возможность проследить, какие раздумья приводят Голсуорси к протесту против любых форм несправедливости. В отличие от других писателей и мыслителей Голсуорси не удовлетворялся одним лишь изложением своих взглядов. Он был человеком действия – как в условиях общественной жизни, активно организуя движения за реформы или принимая участие в них, так и в своей частной жизни, неустанно помогая тем, кто стучался в его дверь за помощью.
Первый случай, когда он открыто выступил против несправедливости, был непосредственно связан с его профессией, более того – с его близким другом Эдвардом Гарнетом. Летом 1907 года пьеса Гарнета «На переломе» была передана в государственную цензуру. Вопрос об отмене цензуры на пьесы уже поднимался годом ранее Уильямом Арчером, но после запрещения пьесы его друга им занялся и Голсуорси. Стал обсуждаться вопрос о создании комитета или «Лиги» литераторов. У Голсуорси теперь были влиятельные друзья; в мае того же года, обедая с К. Ф. Мастерменом в палате общин, он познакомился с Уинстоном Черчиллем, и, теперь в июле, рассчитывал на их помощь. «Что касается палаты общин, – писал он Гарнету, – я обратился к Мастермену с просьбой принять меня. Но Баркер телеграфировал мне, что, по его мнению, вряд ли это осуществимо. Недавно он тоже предпринял такую попытку. Если Мастермен мне откажет, я попробую встретиться с Р. К. Леманном». Обстоятельства ему не благоприятствовали; стояло лето, и «все разъехались. С Шоу я виделся в Уэльсе, а с Арчером в Кембридже». Театральный режиссер Ведренн отказался примкнуть к ним. «Он сказал, что для него это слишком опасно. Это могут позволить себе писатели, но не те, кто, подобно ему, зарабатывает себе на жизнь, арендуя театры».
Понадобился новый толчок – цензурирование пьесы Грэнвилла-Баркера «Пустыня», чтобы движение приняло конкретные формы. Во время обеда на Аддисон-роуд, 14, Голсуорси заручился поддержкой своего друга Гилберта Мюррея и убедил его поговорить с Дж. М. Барри. Три литератора образовали ядро комитета, им помогали Уильям Арчер и Грэнвилл-Баркер, «довольно вялую помощь» оказывали Артур Пинеро и сэр Уильям Гилберт.
Комитет если и не добился своего, то был весьма активен. Было разослано подписанное семьюдесятью одним драматургом циркулярное письмо; министр внутренних дел Герберт Гладстон согласился принять представителей комитета; в конце концов был составлен законопроект, поддержанный сначала Чарльзом Тревельяном, затем Робертом Харкуртом[66]. В результате осенью 1909 года он был рассмотрен на совместном заседании обеих палат в присутствии Голсуорси, которому было дано слово.
На жалобу отреагировали, писатели высказали свое мнение, члены парламента сыграли свою роль, и таким образом дело было закрыто. В 1931 году, много лет спустя, когда этот вопрос вновь стоял на повестке дня, Голсуорси писал миссис Даусон-Скотт, основательнице «Пен-клуба»[67] – международной ассоциации писателей: «Я примирился с этим злом как с наименее вредной формой вмешательства в наши дела. Поэтому, если Вас интересует мое мнение, пожалуйста: бросьте все это. Из Вашего протеста ничего не выйдет». Так безрезультатно закончилась его первая кампания.
Голсуорси испытывал какой-то странный, почти болезненный интерес к тюрьмам, особенно в Дартмуре. Путешествуя пешком по сельской Англии, Шелтон выходит к стенам тюрьмы: «вид мрачного здания застал его врасплох»; но это является резким контрастом по сравнению с «фантастическим волшебством его утренней прогулки по окрестностям Дартмура, окутанным золотой дымкой, которая постепенно сгорала, открывая небо такой чистой и свежей голубизны, как вода в ручье». Эти два чувства глубоко укоренились в душе Голсуорси: почти животная любовь к открытым просторам, природе и деревенской жизни и ужас, приступы клаустрофобии при мысли о любом виде заточения.
«Когда меня запирают или контролируют, это всегда вызывает чувство явного отвращения. Если бы я подвергся допросу психоаналитика, он бы вытянул из меня признание, что, когда мне было пять лет, моя нянька, чтобы наказать меня, положила меня спиной на пол, что вызвало у меня страшный ужас. Он бы сказал: «Ах, вот в чем дело! Вот где истоки Вашего отвращения». А я бы ответил: «Ничего подобного. Таким образом наказывают девять из десяти мальчиков, и это вызывает у них только раздражение. Десятый же мальчик, то есть я, наделен этим чувством с рождения, просто до того случая оно не имело возможности проявиться»».
Этот случай описан в «Пробуждении», когда няня «Да», наказав мальчика Джона, заставляет его лежать на спине:
«Это первое вмешательство в личную свободу Форсайта привело его чуть не в бешенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения и в неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг она больше не даст ему встать? В течение пятидесяти секунд он во весь голос переживал эту муку. И что хуже всего – он увидел, что «Да» потребовалось так много времени, чтобы понять, какой мучительный страх он испытывал. В таком страшном образе ему открылась бедность человеческого воображения».
