– Ребенок такой большой, госпожа.

– Да, да, большой. Танча, послушай меня. – Я заговорила медленно и внятно. – Я хочу, чтобы ты сделала кое-что для меня. Мне нужно, чтобы ты отнесла записку в другую часть города, в дом моей матери возле площади Сант Амброджо. Понимаешь?

Она уставилась на меня, а потом издала смешок:

– Я не могу, госпожа. Я не знаю, где это, и господин сказал, что остальные могут идти смотреть на войну, но я должна оставаться здесь.

Я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. О Боже, прошу тебя, если мне суждено рожать сейчас, дай мне хотя бы Эрилу в помощь. Не оставляй меня в доме одну с полоумной девчонкой. Не может быть, чтобы все произошло сейчас. Не может быть. Я просто утомлена и напугана. Лучше отправиться в постель и снова уснуть. А когда я проснусь, дом снова оживится голосами и со мной будет все хорошо.

Я стала осторожно подниматься по лестнице. Добравшись до второго этажа, я услышала какой-то шум. Что это – скрип стула или, может, оконный ставень повернулся на петлях? Звук доносился из галереи. Я осторожно прошла по коридору, поддерживая живот снизу, и толкнула дверь.

В галерее лучи раннего весеннего солнца заливали золотым светом и мощенный плитами пол, и сами статуи. Тело Дискобола казалось теплым и живым.

– Доброе утро, жена.

Теперь настал мой черед вздрогнуть. Я обернулась и увидела, что он сидит в другом конце галереи, с книгой на коленях, перед статуей Вакха, в хмельной истоме чуть не валящегося со своего пьедестала.

– Кристофоро! Вы меня напугали. Что происходит? Куда все подевались?

– Решили присутствовать при историческом событии. Как ты когда-то мечтала. Сегодня утром толпа сорвала службу в Соборе. Доминиканцы бежали и укрылись в Сан Марко, и теперь монастырь осажден.

– Боже мой! А Савонарола?

– Тоже там, внутри. Синьория уже издала указ о его аресте. Теперь это лишь вопрос времени.

Значит, все в самом деле подходит к концу. Я снова почувствовала ноющую боль внизу живота. Похоже, младенец чует политические перемены. Может быть, это все-таки дитя моего мужа.

– А Эрила? Она тоже отправилась смотреть?

– Эрила? Только не говори мне, что твоя верная Эрила покинула тебя. Я думал, она сопровождает тебя повсюду, куда бы ты ни отправлялась. – Он умолк. До меня слишком поздно дошел подспудный смысл его слов. – Ты так поздно проснулась, Алессандра. Наверное, совсем не спала ночью. Может, расскажешь почему?

– Я… я устала, Кристофоро, и, мне кажется, ребенок появится на свет раньше, чем мы ожидали.

– В таком случае тебе лучше снова лечь в постель.

Да, теперь ошибиться было невозможно: в его голосе звучала холодная пустая учтивость. Когда же он переменился? Может быть, уже тогда, когда принес весть об освобождении художника? Неужели я настолько утратила чуткость, что, несмотря на предостережения Эрилы, не обратила внимания на его перемену?

– Известно ли что-нибудь о Томмазо? – спросила я.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Я… я просто молилась о том, чтобы он нашелся.

Он отвернулся от меня и поглядел на свои статуи. Не будь Дискобол так сосредоточен на своей задаче, можно было бы поверить, что он тоже слушает.

– Ты знаешь, наверное, изречение о том, что великие художники способны в своих произведениях говорить только правду. Ты согласна с этим, Алессандра?

– Я… я не знаю. Пожалуй, согласна.

– А согласишься ли ты, что ребенок есть произведение Божье?

– Конечно.

– В таком случае возможно ли обнаружить ложь в ребенке? Я почувствовала, как моя кожа покрывается холодным липким потом.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказала я и сама расслышала легкую дрожь в своем голосе.

– Не понимаешь? – Он немного выждал. – Твой брат в безопасности.

– О! Благодарение Богу. Что с ним?

– Он… переменился. Думаю, это наиболее подходящее слово.

– А там не удалось…

– Не удалось – что? Вытянуть из него правду? С Томмазо этого трудно добиться. Порой он лжет убедительнее, чем говорит правду.

Я сглотнула.

– Пожалуй, вам следует вспоминать об этом, прежде чем верить каждому его слову, – сказала я мягко.

– Пожалуй. А может быть, его необычайные способности к вранью – семейная черта всех Чекки?

Я посмотрела на мужа в упор:

– Я никогда не лгала вам, Кристофоро.

– Правда? – Он тоже посмотрел мне в глаза. – Кто отец твоего ребенка – я?

Я перевела дух. Теперь отступать было некуда.

– Не знаю.

Еще мгновенье он не сводил с меня взгляда, потом отложил книгу в сторону и поднялся.

– Что ж, благодарю тебя хотя бы за честность.

– Кристофоро… Вы совсем не то подумали…

– Я ничего не подумал, – сказал он холодно. – Условием нашего договора был ребенок. А еще, насколько я помню, мы уговаривались с тобой о благоразумии – не о верности. Сам этот брак был ошибкой. Мне следовало бы усвоить урок из прошлого твоей матери. А теперь извини, меня ждут дела.

– Что это значит – прошлое мое матери? – Но он уже направлялся к двери. – Нет! Не уходите, Кристофоро, пожалуйста! Такой правда тоже не бывает. – Я умолкла. Что я могла ему сказать? Какими словами можно было передать и мою нежность, и мою муку? – Вы должны знать, что мы испытывали… – И тут снова я почувствовала, как сжимается обруч боли, на этот раз быстрее. Мне пришлось набрать полную грудь воздуха, чтобы пережить эту схватку. – А… ребенок… Пожалуйста, останьтесь, прошу вас… пока Эрила не вернется. Я не могу рожать одна.

Он поглядел на меня. Может быть, он решил, что я снова лгу. А может быть, мое тело, которое вызывало у него отвращение, даже когда было нетронутым, теперь обещало лишь устрашающую картину женской боли и крови.

– Я пришлю кого-нибудь, – сказал он и, повернувшись, вышел из галереи.

Как только дверь за ним закрылась, боль накинулась с новой силой: судорога сжала мне плоть стальным кольцом. Я представила себе змия в саду, который нашептывал Еве на ухо, а потом, когда она уступила, обвился вокруг ее живота и сдавливал, сдавливал его до тех пор, пока оттуда не выскользнул крошечный уродец. Так, одновременно, родились грех и мука. На этот раз от боли я согнулась вдвое, и мне пришлось ухватиться за каменное тело Вакха, чтобы переждать схватку. Она оказалась длиннее и сильнее предыдущей. Я досчитала до двадцати, потом до тридцати. Лишь на счет «тридцать пять» боль начала притупляться и угасать. Если ребенок придерживается своей части уговора, значит, Савонаролу наверняка уже схватили.

Конечно, я слышала рассказы о том, как происходят роды. Какая беременная женщина после Евы их не слышала? Я знала, что они начинаются чередой ритмичных ускоряющихся схваток, во время которых утроба постепенно раскрывается, готовясь выпустить ребенка. И знала, что, если правильно дышать и не поддаваться страху, их можно пережить, ведь они не длятся вечно. А потом настанет миг, когда головка ребенка начнет проталкиваться наружу, и тогда все, что от меня требуется, – это тужиться и молить Бога о том, чтобы моя плоть не разорвалась, как это случилось раньше с моей теткой и матерью.

Но я не стану сейчас о них думать. Сначала мне нужно добраться до своей комнаты. Я дошла до середины площадки, когда меня настигла следующая схватка. Теперь я была к ней готова. Я схватилась за каменную балюстраду и попыталась снова вести счет. Воздух вырывался из меня чередой низких стонов. Боль нарастала, достигла предела, задержалась на нем, а затем начала понемногу стихать. У тебя получится, сказала я себе. У тебя получится. Но по-видимому, мои стоны были громче, чем мне казалось, потому что внизу, в углу двора, я заметила Танчу, которая смотрела на меня округлившимися от страха глазами. – Танча… мне…

Я так и не договорила. Выпрямившись, я вдруг почувствовала сильнейший позыв помочиться. Я отчаянно пыталась удержаться, ухватившись за живот, но давление было чересчур велико. Тут что-то внутри меня раскрылось, и вдруг на каменный пол подо мной хлынули мутные воды, потекли по ногам, на площадку, а оттуда вниз, по ступенькам. Танча завопила от испуга и куда-то убежала.