Он просунул в меня два пальца. И, как только он это сделал, по его лицу прошла дрожь. На этот раз он не сумел скрыть отвращения. А потом он надавил. Я закричала. Было больно: обжигающая, раздирающая боль, как будто меня резали ножом. Я вспомнила про выдирание зуба, но не уловила ничего похожего на трепет струны.

– Ну-ну, молодчина, – хрипло забормотал он. – Молодчина. Вот и все. – Он снова надавил, и я снова вскрикнула, хотя не так громко, потому что на этот раз было уже не так больно. – Молодчина, – снова сказал он. Можно было подумать, он разговаривает с животным – щенящейся сукой или кошкой. Он убрал руку, и я заметила кровь у него на пальцах. А еще я заметила, что его член снова обмяк. – Проклятье! – выругался он и снова обеими руками схватился за него. – Проклятье! – Теперь мне показалось, что он почти разозлился.

Оживив свое орудие, он взобрался на меня, устроившись так, что его член находился прямо напротив моего срама, и, поерзав, начал проталкиваться внутрь. Едва коснувшись меня, его корень снова поник, но он, сжав пальцами, вернул ему твердость и наконец достиг своей цели. А я снова расплакалась, только теперь уже никак не могла остановиться. Он все напирал и напирал. Я зажмурила глаза изо всех сил, как ребенок, прячущийся от опасности, и ощутила, как всю меня заливает волна стыда, темная, головокружительная. Но мой муж был сейчас слишком занят, чтобы обращать на меня внимание.

Он изо всех сил трудился, пыхтя, напирая и бранясь себе под нос: «Черт возьми, черт возьми…» И даже сквозь боль я почувствовала, как его плоть растет внутри меня. Он дышал уже почти с храпом, как лошадь, которая тащит в гору тяжелый груз. Я открыла глаза и увидела над собой его лицо: глаза зажмурены, оскал как у черепа, все мышцы напряжены до предела, вот-вот лопнут, И вдруг раздался резкий хрип, переходящий в стон, и я почувствовала, как обмяк мой муж, и тут же по моим ногам потекло что-то горячее, когда он выскользнул из меня и тяжело откинулся в сторону, ловя ртом воздух, словно только что едва не захлебнулся.

Он лежал некоторое время, восстанавливая дыхание – не то смеясь, не то задыхаясь.

Все было окончено. Вот я и ощипана. Эрила оказалась права. Я от этого не умерла. Но на vinculum mundi здесь и намека не было.

Немного погодя он поднялся с постели и удалился в другой конец комнаты. Мне даже показалось, что он сейчас уйдет. Но он подошел к столику, где стоял кувшин с водой и лежало полотенце. Он встал вполоборота ко мне, вытерся и спрятал свою снасть обратно под одежду. Казалось, про меня он уже забыл. Тяжело вздохнул, словно отгоняя самые воспоминания о произошедшем, а когда снова обернулся, то лицо его сделалось спокойным, и мне показалось, он был почти доволен самим собою.

Однако, увидев меня, он, похоже, опять встревожился. Я все еще плакала. Внутри у меня так жгло, что я не могла сомкнуть ноги, и тогда я опустила край сорочки до самых пят и потянулась за простыней. Двинувшись, я поморщилась и заметила под собой пунцовое пятно, расползающееся, как румянец стыда, по белой простыне.

Он поглядел на меня, потом снова наполнил бокалы и сделал из своего большой глоток. Подошел к кровати и протянул мне другой бокал.

Я покачала головой. На мужа я даже глядеть не могла.

– Выпей, – сказал он. – Тебе станет легче. Пей. – Его тон, хоть уже и не сердитый, был твердым и не допускал возражений.

Я взяла вино и пригубила, от душивших меня рыданий жидкость попала не в то горло, и я сильно закашлялась. Он подождал, пока кашель уймется.

– Еще.

Я послушно отпила еще. Руки у меня так тряслись, что я расплескала вино на простыню. Снова всюду красная кровь. Но на этот раз мне удалось проглотить жидкость, и она обдала теплом сначала мою гортань, потом желудок. Муж стоял рядом и внимательно за мной наблюдал. Вскоре он сказал: «Довольно» и, забрав у меня бокал, поставил его на прикроватный столик. Я откинулась на подушки. Он еще некоторое время на меня смотрел, затем снова уселся на постель. Наверное, я отпрянула в сторону.

– Ты успокоилась? – спросил он, чуть-чуть помолчав. Я кивнула.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, перестань плакать. Я ведь не очень больно тебе сделал, а?

Я мотнула головой, сдерживая подкатившее рыдание. Убедившись, что снова владею собой, я спросила:

– Теперь… Теперь у меня будет ребенок?

– О боже! Будем на это надеяться. – Он рассмеялся. – Потому что я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из нас захотел снова все это проделывать. – И тут, наверное, он заметил, как от моих щек отливает кровь, потому что смех вдруг замер у него в горле, и он всмотрелся в меня внимательнее.

– Алессандра?

Но я не могла заставить себя поглядеть ему в глаза.

– Алессандра, – повторил он, на этот раз тише. И тут я наконец поняла, что что-то не так. Что это что-то еще хуже, чем произошедшее между нами. – Я… Ты ведь не хочешь сказать, что ничего не знала?

– Не знала о чем? – переспросила я и, к собственному ужасу, снова зарыдала. – Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю обо мне. Я спрашиваю: ты что, ничего обо мне не знала?

– Не знала о вас – чего именно?

– О-о, кровь Христова! – И тут он уронил голову себе в ладони, так что его следующие слова я с трудом разобрала. – Я-то думал, ты знаешь. Я думал, ты все знаешь! – Он поднял голову. – Разве он тебе не рассказал?

– Кто мне не рассказал? Я не понимаю, о чем вы говорите, – повторила я беспомощно.

– А-аа-а!

Тут он разозлился. Я ощутила эту вспышку злости и совсем перепугалась.

– Я вам не угодила? – спросила я и поразилась тому, как жалко прозвучал мой голосок.

– О, Алессандра! – застонал он. Потом склонился надо мной и хотел было взять меня за руку, но я с дрожью отдернула ее. Он не повторил попытки.

Какое-то время мы просто сидели, оба во власти смятения и отчаяния. Потом он снова заговорил, уже спокойнее, но так же твердо:

– Выслушай меня. Ты должна это услышать. Ты слушаешь меня?

Наконец до меня дошло, что сейчас он скажет нечто важное. Я кивнула, все еще дрожа.

– Ты – восхитительная молодая женщина. У тебя блестящий ум, подобный только что отчеканенному флорину, и нежное юное тело. И если бы меня пленяли нежные и юные женские тела, то, несомненно, я был бы пленен тобой. – Он помолчал. – Но меня женские тела не пленяют.

Он вздохнул.

– Песнь четырнадцатая.

Вся даль была сплошной песок сыпучий…

Я видел толпы голых душ в пустыне:

Все плакали, в терзанье вековом,

Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,

Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,

А кто сновал без устали кругом…

А над пустыней медленно спадал

Дождь пламени, широкими платками…

Так опускалась вьюга огневая…

И я смотрел, как вечный пляс ведут

Худые руки, стряхивая с тела

То здесь, то там огнепалящий зуд.[14]

Пока он говорил, передо мной встала та иллюстрация – терзаемые мужские тела, покрытые рубцами и шрамами от бесконечного жжения плоти.

– Савонароле я предпочитаю Данте, – продолжал мой муж. – Но здесь наш Монах, пожалуй, выражается яснее. «А содомиты будут гнить в аду, каковой для них даже чересчур хорош, ибо их вероломство попирает самое природу». – Он снова помолчал. – Теперь ты понимаешь?

Я сглотнула и кивнула. Раз все сказано, чего уж тут не понимать? Разумеется, до меня доходила всякая болтовня. Кто ее не слышал? Грубые рассказы, грубые шутки. Но в отличие от обычных прелюбодеяний этот человеческий грех, как самый порочный, тщательно скрывали от детей, ибо он позорил чистоту семейных уз и оскорблял доброе имя благочестивого государства. Значит, мой муж – содомит. Мужчина, который пренебрегает женщинами ради дьявола, обитающего в телах других мужчин.