Не смеем утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызения совести. Ковиньяк был такой философ, что совесть не могла терзать его; но в нем было что-то похожее на угрызения совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без всякой пользы. Со временем и если бы обстоятельства удержали Ковиньяка в этом расположении духа, это чувство, может быть, имело бы все результаты угрызений совести, но времени недоставало.

Ковиньяк, войдя в комнату Каноля, с обыкновенною своею осторожностью ждал, чтобы офицер вышел. Потом, видя, что дверь плотно заперта, подошел к барону, двинувшемуся навстречу к нему, и ласково пожал ему руку.

Несмотря на печальную встречу, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого красавца, которого он заставал два раза в совершенно ином положении. В первый раз – когда отправил его с поручением в Нант, а во второй – когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как барон занял его имя и как обманули герцога д’Эпернона в то время. И как ни скучна была тюрьма, воспоминание казалось таким веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим.

С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка. В обоих случаях Ковиньяк являлся вестником бодрых новостей, и потому барон почувствовал еще более сострадания к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить счастье Каноля.

В благородной душе Каноля такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.

Поэтому барон принял его очень ласково.

– Что, барон, – спросил Ковиньяк, – что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно, кажется мне, не совсем приятно?

– Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда вырвемся из нее, – отвечал Каноль, стараясь усладить надеждою последние минуты товарища.

– Когда мы вырвемся! – повторил Ковиньяк. – Дай-то Бог, чтобы мы вырвались как можно скорее, но я не думаю, чтобы это случилось скоро. Я видел из своей тюрьмы, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде... Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?

– Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь военное наказание. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили платить за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба невинны в его смерти.

Ковиньяк вздрогнул и уставил на Каноля взгляд, в котором прежде выразился ужас, а потом непритворное сострадание.

«Вот, – подумал он, – вот еще один, который вовсе не понимает своего положения. Надобно, однако же, сказать ему, в чем дело. Зачем обманывать его надеждою, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так страшно».

Потом, помолчав и подумав несколько времени, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:

– Милостивый государь, спросим-ка бутылку или две этого чудесного бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если бы подольше остался комендантом. Признаюсь вам, страсть моя к этому вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за жадность.

– Пожалуй, – отвечал Каноль.

– Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если новость будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.

Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к арестанту.

– Что вам угодно?

– Вина, – отвечал Каноль, – вели отцу твоему принести нам две бутылки.

Мальчик ушел и потом через несколько секунд воротился.

– Отец мой, – сказал он, – теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.

– Позвольте, – сказал Ковиньяк Канолю, – позвольте мне предложить мальчику один вопрос.

– Извольте.

– Друг мой, – сказал Ковиньяк самым ласковым голосом, – с кем разговаривает твой отец?

– С высоким мужчиной.

– Мальчик очень мил, – сказал Ковиньяк Канолю. – Погодите, мы что-нибудь узнаем.

– А как одет этот господин?

– Весь в черном.

– Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого черного господина? Не знаешь ли его имени, миленький друг наш?

– Господин Лави.

– Ага, это королевский адвокат, – сказал Ковиньяк, – кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть их разговаривают, мы тоже потолкуем.

Ковиньяк подсунул под дверь луидор и сказал мальчишке:

– Вот тебе, дружочек, купи игрушек... Надобно везде создавать себе друзей! – прибавил он, приподнимаясь.

Мальчик с радостью взял луидор и поблагодарил арестантов.

– Что же? – спросил Каноль. – Вы говорили мне...

– Да, я говорил... Мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о военном наказании и Бог знает о чем, а мне кажется, что дело именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного военного наказания.

– Не может быть!

– Вы смотрите на дело с такой темной точки, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, ваше положение не очень блистательно, верьте мне; но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое – я должен признаться, потому что убежден в этом, – а мое чертовски плохо. Знаете ли, кто я?

– Вот престранный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?

– Да, так в эту минуту. Но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности. Например, один раз я называл себя бароном Канолем, ни дать ни взять, как вы...

Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.

– Да, – продолжал Ковиньяк, – я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.

– Так объяснитесь, – сказал Каноль.

– Это очень легко. Герцог д’Эпернон... Вы знаете герцога д’Эпернона?

– Только по имени, я никогда не видал его.

– И это мое счастие. Герцог д’Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво (я это знал), и я решился занять у вас ваше имя.

– Что хотите вы сказать?

– Потише, потише! Уж не хотите ли ревновать к этой женщине в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если бы вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите мне. Я так близок к вам, что мы не можем ссориться.

– Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне.

– Говорю, что имею право, чтобы вы обращались со мною как с братом.

– Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.

– Извольте, из одного слова вы все поймете. Мое настоящее имя – Ролан Лартиг. Нанона сестра мне.

Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.

– Вы брат Наноны! – вскричал он. – Ах, бедняжка.

– Да, да, именно бедняжка! – продолжал Ковиньяк. – Вы произнесли именно настоящее слово, положили палец именно на рану: кроме тысячи неприятностей, которые непременно откроются из следствия обо мне, я имею еще неприятность называться Роланом де Лартигом и быть братом Наноны. Вы знаете, что жители Бордо не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Наноны, так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Лене, которые все знают.

– Ах, – сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминанию о прежнем, – теперь понимаю, почему бедная Нанона в одном письме называла меня братом... Милая подруга!

– Да, вы правы, – отвечал Ковиньяк, – и я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям, но что делать? Нельзя же угадывать будущее?

– А что с нею теперь? – спросил Каноль.

– Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии – не обо мне, она даже не знает, что я в плену, – а о вас. Она знает вашу участь, может быть!