– Один приехал, остаются еще два.
– А нельзя ли узнать имена этих двух курьеров? – спросила маркиза Турвиль, надеясь как-нибудь поймать советника, с которым она воевала, хотя между ними не было явной распри.
– Прежде, если расчеты не обманут меня, – отвечал Лене, – приедет Гурвиль от герцога Ларошфуко.
– То есть от князя Марсильяка, хотите вы сказать? – перебила маркиза.
– Князь Марсильяк теперь называется уже герцогом Ларошфуко.
– Стало быть, отец его умер?
– Уже с неделю.
– Где?
– В Версале.
– А второй курьер? – спросила принцесса.
– Второй курьер – капитан телохранителей принца, господин Бланшфорт. Он приедет из Стене, его пришлет маршал Тюрен.
– В таком случае, думаю, – сказала маркиза Турвиль, – чтобы не терять времени, можно бы исполнить первый мой план на случай покорения Бордо и соединения господ Тюрена и Марсильяка.
Лене улыбнулся по обыкновению.
– Извините, маркиза, – сказал он чрезвычайно учтиво, – но планы, составленные принцем, теперь исполняются и обещают полный успех.
– Планы, составленные принцем! – грубо повторила маркиза Турвиль. – Принцем!.. Когда он сидит в Венсенской тюрьме и ни с кем не может говорить!
– А вот приказания его высочества, писанные его собственною рукою и подписанные вчера, – возразил Лене, вынимая из карманов письмо принца Конде. – Я получил его сегодня утром. Мы находимся в постоянной переписке.
Обе принцессы почти вырвали бумагу из рук советника и прочли со слезами радости все, что было на ней написано.
– О, в карманах Лене найдешь всю Францию! – сказала с улыбкой вдовствующая принцесса.
– Нет еще, ваше высочество, нет еще, – отвечал советник, – но с Божьей помощью, может статься, это и будет. А теперь, – прибавил он, значительно указывая на виконтессу Клару, – теперь виконтесса, верно, нуждается в покое...
Виконтесса поняла, что Лене хочет остаться наедине с принцессами, и, увидав на лице принцессы улыбку, которая это подтверждала, поклонилась и вышла.
Маркиза Турвиль осталась и ожидала целый запас самых свежих известий, но вдовствующая принцесса подала знак молодой, и обе в одно время церемонно поклонились по всем правилам этикета, что и показало маркизе Турвиль, что уже кончилось политическое заседание, на которое ее призывали.
Маркиза, любительница теорий, очень хорошо поняла значение этих поклонов, поклонилась еще ниже и еще преданнее и ушла, рассуждая про себя о неблагодарности обеих принцесс.
Между тем старушка и молодая принцесса прошли в свой рабочий кабинет.
Лене вошел за ними.
Убедившись, что дверь крепко заперта, он начал:
– Если вашим высочествам угодно принять Гурвиля, то я скажу, что он сейчас приехал и теперь переодевается, потому что не смеет показаться в дорожном платье.
– А что он привез?
– Важное известие: герцог Ларошфуко будет здесь завтра или, может быть, даже сегодня вечером, с пятьюстами дворянами.
– С пятьюстами дворянами! – вскричала принцесса. – Да это целая армия.
– Однако же это затруднит нам путь. По-моему, лучше бы человек пять-шесть, чем вся эта толпа. Мы легче бы скрылись от проницательного Сент-Эньяна. Теперь почти невозможно выехать в южную Францию без неприятностей.
– Тем лучше, тем лучше, пусть беспокоят нас! – вскричала принцесса Конде. – Если станут беспокоить нас, то мы будем сражаться и останемся, верно, победителями: дух принца Конде будет вести нас.
Лене взглянул на вдовствующую принцессу, как бы желая знать ее мнение. Но она, воспитанная междоусобными войнами царствования Людовика XIII, она, видевшая столько голов на эшафоте, потому что они не хотели нагнуться, – она печально провела рукою по лбу, отягченному самыми горькими воспоминаниями.
– Да, – сказала она, – вот до чего мы доведены: скрываться или сражаться... Страшное дело! Мы жили спокойно, со славою, которую Господь Бог послал нашему дому; мы хотели – надеюсь, что никто из нас не имел другого намерения, – мы хотели только оставаться на том месте, где мы родились. И вот... вот события принуждают нас сражаться против общего нашего владетеля...
– О, я не так горько смотрю на эту необходимость! – возразила молодая принцесса Конде. – Мой муж и мой брат в заточении без всякой причины, а мой муж и мой брат – ваши дети; кроме того, ваша дочь в плену. Вот чем извиняются все наши замыслы, все, на какие мы вздумаем решиться.
– Да, – отвечала старушка с печалью, полною покорности судьбе, – да, я сношу бедствие лучше, чем вы, принцесса. Но, кажется, нам всем на роду написано быть пленниками или изгнанниками. Едва вышла я замуж за отца вашего мужа, как мне пришлось бежать из Франции, потому что меня преследовала любовь Генриха IV. Едва успели мы воротиться, как нас заключили в Венсен по ненависти, которую питал к нам Ришелье. Сын мой, который теперь сидит в тюрьме, через тридцать два года мог увидеть ту самую комнату, в которой родился. Отец вашего мужа недаром сказал после победы при Рокруа, глядя на залу, украшенную испанскими знаменами: «Не могу высказать, сколько я радуюсь этой победе сына моего. Но только помните слова мои: чем более дом наш приобретет славы, тем более подвергнется гонению. Если бы я не пользовался гербом Франции, которого бросать не намерен, я взял бы в герб свой ястреба с колокольчиками, которые везде извещают о нем и в то же время помогают ловить его. С ястребом взял бы я и девиз: „Fama nocet“. He согласны ли вы со мной, Лене?
– Ваше высочество правы, – отвечал Лене, опечаленный воспоминаниями, которые пробудила в нем старушка. – Но мы зашли так далеко, что теперь не можем воротиться назад. Скажу более, в таком положении, каково наше, надобно решиться на что-нибудь как можно скорее: не надобно скрывать опасности. Мы свободны только внешне. Королева подсматривает за нами, а Сент-Эньян держит нас в блокаде. В чем же дело? Надобно выехать из Шантильи, невзирая на присмотр королевы и на блокаду Сент-Эньяна.
– Уедем из Шантильи, но открыто! – вскричала молодая принцесса.
– Я согласна с этим предложением, – прибавила старушка. – Принцы Конде не испанцы и не умеют обманывать, они не итальянцы и не умеют хитрить, они действуют открыто, при дневном свете.
– Ваше высочество, – возразил Лене с убеждением, – Богом свидетельствую, что я первый готов исполнить всякое приказание ваше. Но чтобы выехать из Шантильи, как вам угодно, надобно сражаться. Вы, вероятно, в день битвы не покажетесь простыми женщинами, вы пойдете впереди ваших приверженцев и станете ободрять воинов вашим голосом. Но вы забываете, что возле ваших бесценных особ является особа, не менее бесценная: герцог Энгиенский, ваш сын, ваш внучек. Неужели вы решитесь сложить в одну могилу и настоящее и будущее вашей фамилии? Неужели вы думаете, что Мазарини не отомстит отцу за то, что будут предпринимать в пользу сына? Разве вы не знаете страшных тайн Венсенского замка, печально испытанных господином Вандомом, маршалом Орнаво и Пюн-Лораном? Разве вы забыли эту комнату, которая стоит приема мышьяка, как говорит госпожа Рамбулье? Нет, ваше высочество, – продолжал Лене, сложив руки, – нет, вы послушаете совета вашего старого слуги, вы уедете из Шантильи, как следует женщинам, которых преследуют. Не забывайте, что самое сильное ваше оружие и ваша слабость, сын, лишенный отца, супруга, лишенная сына, бегут как могут от угрожающей опасности. Чтобы действовать и говорить открыто, погодите до тех пор, пока вырветесь из рук врага. Пока вы в плену, приверженцы ваши немы, когда вы освободитесь, они заговорят, перестанут бояться, что им предложат тяжкие условия за ваш выкуп. План наш составлен с помощью Гурвиля. Мы уверены, что у нас будет порядочный конвой, он защитит нас во время пути. Ведь теперь двадцать различных партий овладели дорогою и живут, собирая дань с друзей и врагов. Согласитесь на мое предложение, все готово.
– Уехать тайком! Бежать, как бегают преступники! – вскричала молодая принцесса. – О, что скажет принц, когда узнает, что его мать, жена и сын перенесли такой стыд и позор.
