— Когда я впервые увидел технологии Атексетов, я задался вопросом, — Персиваль прищурился, взглянув на сверкающий вдалеке океан. — Почему же нынешние Атексеты так непохожи на тех, что оставили ту машину? Я размышлял очень долго, и бесчисленное множество раз терялся на своём пути, не помня выводов, к которым пришёл. И лишь через много лет, когда я понял, что лишь в Истребителе мои мысли неприкосновенны, я начал размышлять там, в другое время ставя на эти мысли запреты. Я знаю, что вы не хотели, чтобы я это делал — но почему?
Агмаил сдвинулся с места и жестом пригласил Персиваля за собой. Они спустились вниз, к фонтану, где рядом с небольшим столом стояло два изящных белых кресла. Пригласив Персиваля присесть, Агмаил указал рукой на пейзаж за окном и сказал:
— Все люди здесь счастливы, потому что они живут в идеальном мире. Я следил за их мыслями и корректировал их, если чувствовал, что эти мысли могут привести тех людей к несчастью. Но я не всемогущ, Персиваль, — Агмаил откинулся на спинку кресла, мечтательно посмотрев вдаль. — Хоть и хотел бы им быть. Тебя я не смог сделать счастливым, потому что ты — моё самое способное дитя. Ты смог обойти мои возможности контролировать твой разум, и прошло бы ещё немного времени — догадался бы, что под именем Франца всю твою жизнь к тебе приходил именно я. Но, к сожалению, этому не суждено произойти.
— К сожалению? — Рука Персиваля рефлекторно потянулась к карману, но ручки там больше не было. — Возможно. Но даже сейчас я до конца не понял, в чём же смысл существования Франца. Неужели способностей через Систему читать разумы людей не хватало, чтобы понимать их, или же Франц был нужен как психолог? Эти гипотезы навскидку слишком просты, чтобы объяснить произошедшее. В чём-то был смысл Франца, я ведь прав — в чём-то важном лично для вас?
Агмаил отвёл взгляд от пейзажа за окном, и волевой гипнотический взгляд фиолетовых глаз встретился со взглядом Персиваля, пустив холодок по спине Рыцаря. Однако вслед за этим лицо Бога Разума осветила сдержанная улыбка.
— Друг мой, — сказал Агмаил негромко. — Франц — это я. Ещё тогда, на Земле, меня назвали так при рождении в честь одного известного композитора, и стоило мне вырасти, как я понял, что его музыка мне совсем не по душе… Но имя стало мне родным. Представь себе, как я тысячи лет жил жизнью Бога, управляя этим миром, видя, как рождаются и умирают поколения, слыша голоса, обращённые ко мне, лишь в молитвах. Но я человек, Персиваль. И мне нужны были те, с кем я мог поговорить, как человек с человеком, я хотел почувствовать себя живущим в этом мире, а не обязанным ему. Забавно… В моём мире счастливых людей я и оставался последним несчастным. И поэтому однажды я снова сошёл на поверхность Кубуса как Франц — как человек, а не как Бог.
Персиваль с усилием разорвал зрительный контакт и взглянул на мир за окном. Странное чувство наполняло его — чувство того, что он начинает понимать этого странного собеседника, понимать его действия, его мировоззрение. Он не до конца принимал то, что делает Агмаил, но теперь многие его решения наконец-то обретали смысл.
— Когда-то давно там, на Земле, ещё до появления Первого Наблы люди говорили между собой о их Боге, — сказал Агмаил мечтательно. — Тот Бог был совершенно иным — никто не мог доказать его существования до того момента, как отреклись от него окончательно, но уповали на его милость, молились в храмах, устремив взгляды к небу. Много историй ходило о том Боге, и люди верили в них, считая истиной. Не мне судить, истиной ли они были на самом деле, но одна мне особенно нравится.
Агмаил коснулся своей трости, и на столе в мареве прозрачного пара появились две чашки.
— Кофе, Персиваль. В напоминание о нашей дружбе.
Рыцарь осторожно поднял чашку со стола и сделал глоток. На вкус — латте с молоком рецепта Мерсенна. Вкус, знакомый ему чуть ли не всю жизнь.
— Через много тысяч лет после сотворения Богом мира люди погрязли в пороках. Мир их был грешен и оттого несчастен. Сойдя с пути Бога, люди обрекли себя на ссоры, войны и зависть, и, видя это, Бог сошёл на Землю в облике человека. Называли того человека Сыном Божьим, и он творил чудеса, уверяя людей в своей природе. Но немногие пошли за Сыном Божьим, слушая его речи, а власть имеющие увидели в нём угрозу себе. Схватили они Бога и мучили его до смерти, но счастлив был Бог, ибо смертью своей искупил он грехи всего Человечества.
Агмаил взглянул на Персиваля и удовлетворённо кивнул, видя, что тот понимает.
— Да, Персиваль, история эта многим приукрашена, да и мораль её на сегодня устарела… Но на Кубусе я и Агмаил, и Франц: и Бог, и Сын Божий. Лишь одна ключевая деталь здесь отличается: я спустился к людям не ради прощения их грехов, а чтобы искупить свои.
Персиваль сделал ещё один глоток кофе. Мягкая сладость сменилась приятной горечью у основания языка, появившейся и исчезнувшей плавно, как мысль.
— Из сказанного следует, что вы были грешны, мой Бог, — ответил Персиваль. — Если не секрет, то в чём же?
— Я не помню, — Агмаил грустно взглянул в окно. Лицо его словно потускнело. — Я чувствую, что забыл что-то, очень важное для себя — а вместе с ним и ключ ко многим фактам моей жизни, ныне ставшим загадками. Поэтому я знаю, как ты себя чувствовал, Персиваль — тогда, в комнате триста шесть. Открой свой блокнот, друг мой. Ты в него так давно не заглядывал.
Словно электрический импульс пронизал тело Персиваля с ног до головы. Почти машинальным движением он запустил руку в глубину своей формы и нащупал блокнот — тонкий, почти неосязаемый. Давно забытый. Руки Персиваля вспотели вместе с тем, как тот расщепил своё сознание. Пальцы приклеивались к тончайшим листам бумаги, открывая всё новые записи, с первых — знакомых — до последней.
— Так значит, вот, о чём она тогда говорила… — проговорил Персиваль, вспоминая события битвы, в которой он встретил вовсе не обычный Атексетский дрон — Истребитель Линис.
— Я уже не веду счёта случаям, когда приходилось блокировать чьи-либо воспоминания, — признался Агмаил. — Процедура простая, но требует осторожности, чтобы не повредить личность. Фактически, я просто накладываю запрет на какое-то впечатление, и если поднять в памяти его элемент — удастся восстановить и всё остальное. Но от страницы блокнота тебе не вспомнить то, что ты видел в комнате триста шесть. Однажды я покажу тебе это снова — но не сегодня.
«Агмаил стирает память — потеря памяти — рассказы Лориана о людях Дна — люди Дна не помнят, как попали туда — Агмаил, возможно, причастен. Класс вероятности С».
— Люди, что жили на Дне, тоже не помнят своей истории, — сказал Персиваль. — Лориан говорил, что словно фрагмент их жизни был вырезан из памяти. Вы знаете что-то об этом?
— Всё просто, друг мой, — ответил Агмаил непринуждённо. — И Дно, и люди там, и их амнезия — моих рук дело. Видишь ли, Персиваль — Эйонгмер рассказал мне кое-что о ходе войны. И в какой-то её момент весь Айлинерон вынужден будет скрываться в этом забытом мире, там, где Атексеты нас не найдут. Дно необходимо нам для выживания, а его жители необходимы для выживания ему. Поэтому там живут люди, Персиваль.
— Но постойте, — Персиваль в недоумении взглянул на Агмаила. — Разве не противоречит это идее о том, что на Кубусе все должны быть счастливы? Судя по рассказам Лориана, о счастье там не может идти и речи.
Агмаил прикрыл глаза и глотнул кофе.
— Лориан был воспитан преступником и революционером, Персиваль. Романтиком, который мечтал разрушить тихий и спокойный мир, живущий хоть скромно, но спокойно и по своим правилам. Я не до конца притупил воспоминания Айзека Севериса о Кубусе, и он жил на Дне, мечтая туда вернуться. Это рискованный ход, если не знать, что он окупится, родив такой алмаз, каким стал Лориан.
— И вы знали… — проговорил Персиваль вместе с тем, как к нему приходило понимание масштабов той информации, что дал Агмаилу Эйонгмер.
— Всё это — часть плана, друг мой, — подытожил Агмаил. — Кубус, Дно, Лориан, Рыцари — это всё необходимо лишь для одной цели: выживания. Думаю, немногие миры способны выстоять перед сокрушительной мощью Атексетов, но мы выстоим, потому что мы знаем о них. Некогда один из древних жителей Земли сказал слова, прошедшие сквозь тысячелетия: «Si vis pacem, para bellum». Хочешь мира — будь готов к войне. Мы готовы, Персиваль.
