Новое дарование Виталия стояло с бокалом шампанского, которое разносили всем гостям, у одной из картин в конце зала, Савве пришлось его поискать, то и дело натыкаясь на своих коллег, как на клопов в малиннике. Мальчик, чего уж отрицать, писаным красавцем не был – на его личный вкус, – но держал себя так, будто он тут фотомодель на сельском рынке. Спина чересчур прямая – либо до сих пор носит корсет для осанки, либо только недавно ее выправил, что вероятнее. Савве определенно нравился его профиль и упрямый, высокий лоб, резкие скулы, будто чуть не доработанные резчиком по граниту, и губы – тоже. Вот рот у него был идеальный. Понаблюдав за ним издали, Савва убедился, что ему так же скучно здесь, как и большинству, хотя он делал вид, что заинтересован мазней на холсте.

– «Дева и три кувшина», – вслух прочитал с таблички Савва, приближаясь и становясь рядом, закладывая руки за спину и щурясь на картину. – Вы видите тут деву? Я вижу только желание художника выебнуться перед публикой, а еще то, что форма для него важнее содержания – рама дорогая, с претензией на стиль, а краски дешевые.

– Вы умеете определять цену вещей, взглянув на них? – все так же пялясь на картину, спросил Чехов.

– Цену – нет, а вот ценность – да. На самом деле, конечно, никто вам не назовет марку и стоимость красок, которыми написана эта «работа». Просто я знаком с самим художником и знаю, на чем он экономит, а где проявляет непозволительную щедрость.

Судя по выражению лица, Даниил остро желал развернуться и уйти от назойливого посетителя выставки, которому приспичило поделиться с ним своими соображениями, но он играл свою роль с усердием, поэтому засунул подальше свои хотелки и поддержал беседу вопросом:

– Вы, видимо, тоже художник?

– А как вы считаете?

Даниил наконец посмотрел на него. Скользнул взглядом по кожанке, по шее в татухах, по бритой башке.

– Вы не похожи на художника.

– И тем не менее я он. Вон там моя работа, «Лягушки в песке». Как вам?

Савва выбрал первую попавшуюся стремную мазню, и чуть усмехнулся, глядя на испуг на лице Чехова – картина действительно поражала своей бездарностью. Пожалуй, Савва не прогадал, назвав ее – изображенное на холсте трудно было даже описать.

– Довольно… аутентично, – произнес Даниил, и Савва, не стерпев, хмыкнул: парня успели проинструктировать перед выходом в свет. Как отвечать на подобные вопросы он тоже знает.

– Вам нравится?

Савва бы послушал, как он выкрутится, отвечая на прямой вопрос, но помешал Виталий. Глянул хмуро, приблизившись, и окликнул своего подопечного:

– Идем, Даниил, я собирался представить тебя организаторам выставки.

– Рад был пообщаться с вами, – произнес Савва, не сводя глаз с Чехова. Когда тот почти отвернулся, подмигнул ему и снял бокал с подноса проходящего рядом сотрудника галереи.

На официантах, стало быть, сэкономили.

Смотря в спину уходящему Чехову, Савва чувствовал зуд в пальцах и под ребрами, досаду на Марша, который влез и увел предмет его изучения, хотя он бы предпочел поговорить с ним подольше. Скорее всего, как обычно, пофлиртовать, прощупывая грань осведомленности парня в вопросе однополых отношений. Степень его интереса к своему продюсеру – влюблен ли или обычная подстилка? Сообразительный или прикидывается? Правда настолько цепляющий или Савве показалось?

В общем-то, подытоживая, Савва смог с удивлением признать, что после единственной личной встречи Чехов заинтересовал его не только как темная лошадка из упряжки Марша, но и как мужчина. Хотя до мужчины ему было далеко, ну сколько ему? Девятнадцати нет. Недавний мальчишка из подворотни. Щенок. Савве обычно постарше нравились, хотя бы ровесники, такие, как Чехов, обычно любили побухать и почилить на чужие бабки, да и поговорить с ними было не о чем. Савва, по сути, с ними и не разговаривал, нагибал и ебал, но иногда хотелось не просто мяса, а чего-то еще. Чего-то, что в тех парнях точно не было, а вот в Чехове было. Причем с избытком.

– У нас тут что, кто-то обосрался? – услышал он знакомый голос и прежде, чем повернуться, натянул фирменную ядовитую полуулыбку:

– Здравствуй, моя хорошая.

– Точно кто-то обосрался! – закатила глаза Александра, корреспондент одной из крупных газет, которая при его появлении всегда начинала шипеть и отпускать третьесортные подколы. – Мухи же только на говно летят.

– По-любому, Саш. Иначе бы такого роя тут точно не было. Ты же со всей своей командой, да? Оставляю вам самое вкусное, увы, мне пора жужжать дальше.

Отдав ей пустой бокал, Савва направился к выходу. Все, что нужно было, он уже посмотрел, а обзор напечатает на коленке после выхода статей других изданий. От него ведь не свежая информация нужна, от него нужна информация переработанная и поданная так вкусно, будто и не была переварена до этого другими.

– Запомни этого человека и никогда больше с ним не говори. Ничего лишнего не сболтнул? Хотя, ты бы и не заметил, как он из тебя что-нибудь выудил. Это прохаванная журнашлюха, Савелий Вермеер, старой закалки, которые выучились глубоко брать в глотку и не давиться не в стенах ВУЗа, а на практике, – пояснил Виталий, уводя Даню все дальше и дальше, в другой конец зала. – Он в Москве жил наверное больше, чем тут.

– Он и картины пишет? – спросил Даня, подавляя желание обернуться и взглянуть на того еще раз.

– Какие картины? – фыркнул Виталий. – Памфлеты он пишет. Гнусные притом. Не знаю, что он там тебе наплел, но от творчества этот человек далек так же, как и Фанни Каплан от идейного лидера. Он может закопать тебя вместе с твоими первыми музыкальными наградами в качестве удобрения, если захочет. Достаточно будет и того, что ты спишь со мной.

Даня не в первый раз замечал нотку сожаления в тоне Виталия, и ему это нравилось: это значило, что тот опасается, что новость об этой связи всплывет наружу. А еще значило, что Виталий был уязвим – он явно не собирался заходить так далеко, возможно, думал, что трахнет его пару раз и забудет, но втянулся. Можно было даже сказать, что Виталий в него был ревниво-болезненно влюблен, почти помешан, из чего вытекала его слежка за Даней и попытка контролировать его во всем. Сам Даня, разумеется, влюблен не был. Но ему нравилось трахаться с ним – тоже не заметил, как втянулся. И ездить с ним по ресторанам нравилось. И за границу – они уже отдыхали в Турции, а ведь раньше Даня мог рассчитывать только на Лазоревку. Раз в несколько лет.

Когда мать еще не пила и работала, когда Полинка была совсем мелкая, они ездили на море. Полинка даже и не помнит. Ну ничего, следующим летом он сам ее отвезет куда угодно, а может заберет на Новый Год сюда, в Питер, если бабушка отпустит – она ведь теперь официальный опекун. Мать так и не восстановилась в правах.

Встреча с псевдохудожником почему-то Даню зацепила. Конечно, этот Вермеер был такой же, как и подавляющее большинство коренных горожан, немного флегматичный, говорил размеренно, никуда не торопясь, и в нем тоже сквозила гордость за свою культурную родину, за почти Европу, в которой он родился и рос. Приезжих было видно сразу – они тут были как русские на зарубежном курорте, выделялись даже среди толпы соотечественников. Даня тоже таким был – все еще суетился, иногда хамил по привычке, раздражался на смену погоды по десять раз за день, и даже фыркал на нескончаемый дождь и хмарь, хотя так рвался сюда. Но тоже привык. Нигде он не видел такого свежего, точно помытого, живого солнца, которое выглядывало тут из-за туч раз в два-три часа, а ведь бывали и дни совсем без него. Ради такого солнца можно было терпеть холод, ветер и сырость.