– Это кто еще? – спросил Савва, впервые увидев на фотках с премьеры нового альбома «Либертэ» их музыкального продюсера и композитора Виталия в компании с незнакомым парнем.

– Это… – Констанция, фотокор журнала, (вообще-то по паспорту Катя, но все привыкли к ее псевдониму) близоруко сощурилась, почесала длинным ногтем переносицу. – Впервые вижу. Знакомый какой-то Марша. С ним же вечно кто-то крутится.

– Знакомого он бы так близко к себе не держал, чтоб светить им на камеры. Нет, он его прямо выпячивает, ты что, не видишь? Даже как будто хвалится. Сто процентов он его ебет.

Констанция хмыкнула понимающе, в духе «рыбак рыбака». В редакции все знали о Саввиной ориентации, но так, если взглянуть со стороны, то догадаться, что он гей, было нереально. Было даже больше уверенности в том, что он гомофоб – стоило только послушать его размышления и подъебы. Выглядел он тоже как типичный гетеро – невысокий, но крепкий, в последнее время стригся под ноль, демонстрируя не менее крепкий затылок и шею в татухах, носил кожанки, ездил на байке, клеился – чисто ради прикола – ко всем красивым бабам, иногда даже целовался с ними – тоже ради прикола. Наверное, просто поддерживал репутацию самца. Ну и еще потому, что его вставляло от того, как по нему текли. Это было обычное кокетство, какое часто можно было встретить в среде лесбиянок – когда они флиртуют с мужиками только потому, что знают, насколько привлекательны. Савва вел себя так же.

Высокий парень с падающей на глаза русой челкой и светлыми, зеленоватыми глазами немного восточного разреза – явно кто-то из предков разбавил русскую кровь – выглядел тоже как типичный гетеро. Интеллигентный, учтивый, воспитанный. Но гей-радар у Саввы все равно сработал. Чуть позже, дома, он еще раз посмотрел фото, затем нашел видео с фуршета, где Марша выцепили коллеги Саввы из «Вестника» и насели на него с вопросами об уходе солистки из группы. Парень с русой челкой маячил за спиной, мило беседуя с барышней, тоже журналисткой. Весь такой вылизанный, холеный, отполированный, и Савва собирался было закрыть окошко, даже указатель мыши на крестик навел, но парень вдруг обернулся на того, кто его толкнул плечом – случайно, проходя рядом, – и зыркнул так, что стало резко неуютно. Примерно так смотрят на тебя, когда достают нож-бабочку из кармана в темной подворотне.

– Да ты не простой мальчик, – плотоядно улыбнулся Савва.

Эта улыбка у него была фирменной – поднятые вверх уголки губ, ни капли искренности, ни грамма доброжелательности. Только голый расчет и желание спрятать зубы, которыми хотелось впиться в свежее мясо. К сожалению, про мальчика в сети почти ничего не было, даже поиск по фото ничего не дал – поработали спецы Виталика, подчистив все когда-либо существовавшие соцсети. Новых пока не нашлось. Темная лошадка. Но это ненадолго – если Виталик взялся за него, значит, скоро на небосклоне питерского шоубиза зажжется новая звездочка. Осталось только подождать этого момента, к которому у Саввы уже будет достаточно информации для новой статьи. Давно не было в «Дворике» ничего скандального, а если не подогревать интерес публики, она уйдет к другому. Однако не только это двигало Саввой, в гораздо большей мере это было обостренное чувство справедливости – по его мнению искусство было неотделимо от труда. Тяжелого, каждодневного, упорного труда и побед над самим собой, а все эти ничтожества, паразитирующие на легковерности людей, его раздражали, как муха на чистом стекле. Он бы никогда не стал топить действительно талантливого и светлого человека. Но таких пока не встречал.

К моменту, когда Виталий начал выводить его в свет, Даня уже врос в образ Даниила Чехова, интеллигентного юноши из Питера, настолько, что сам порой верил в то, что родился и вырос в этом городе. В Эрмитаже он был бесчисленное количество раз, пока не выучил монологи экскурсоводов, столько же в Кунсткамере, мог часами бродить по площадям, проспектам и паркам с наушниками в ушах и больше ничего ему было не нужно. Он даже забыл о том, зачем он здесь и чем обязан. От того, как вокруг было величественно и красиво, хотелось встать, задрать голову к высокому холодному небу и плакать. Однажды так и сделал, на Дворцовой площади, посреди толпы туристов, но никто не обратил на это внимания, потому что очередная экскурсия галдела и неслась вперед, как стадо, в котором он узнал себя. Он стоял, слушая металкор в старых еще наушниках, которые были в его кармане, когда он уезжал, глотал слезы, которые до боли раздирали носоглотку, и ему было так радостно, что сердце билось как сумасшедшее. Ему казалось, что он точно умер и попал в рай со сфинксами.

Да что там говорить, даже сейчас, спустя полгода, он еще чувствовал это – как будто его сердце бьется в унисон с сердцем города. Он чувствовал, как его кровь течет по венам с тем же неспешным величием, как вода в Неве. Снова. Потому что летом, в самом начале, когда он только приехал, был переломный момент, когда он пожалел о своем решении.

Сначала он был как пьяный, пропадал на улицах с утра до ночи под неусыпным взором дельты лучезарной, которая смотрела на него почти с каждого дома, перезнакомился с уличными музыкантами, за выступления которых можно было бы брать деньги, как в филармонии, понял, что сам он в сравнении с ними ничтожество, даже хотел ехать обратно, но ярый поклонник Летова с наклейкой «Пластмассовый мир победил» на гитаре, угостивший его пивом, сказал, что божий дар если и закапывать, то хотя бы на земле Петра, рядом с окном в Европу.

– Ты вот суетишься, – меланхолично выдыхая дым от электронки вниз с моста, на котором они стояли, произнес он. – А ты не суетись. Сюда людей сначала гнали кнутами из деревень. Потом, когда заводы появились, ехали сами, жили по десять человек в одной комнате, да еще с козами и курами. Теперь все сюда едут даже не за работой, а за массажем эстетической железы. И ты еще думаешь послать к черту дарованный тебе шанс? Ты дурачок. Мне бы твои годы…

Даня остался, и за неделю выучил, что Балты – это Балтийский вокзал, Васька – Васильевский остров, Ватрушка – площадь Ломоносова, Гостинка – Гостинный двор, Грибанал – канал Грибоедова и много, много всяких сокращений, обозначающих дома, площади, парки и каналы. Выяснилось также, что толстовку тут называют кенгурухой, проездной – карточкой, скверы – садиками, окурки – хабариками, а шаурму действительно шавермой. Трубочки – это не вафли со сгущенкой, а рожки мороженого, а пышки – никакие не пышки, а пончики в сахарной пудре. Кстати, очень вкусные, Даня таких не ел. Набережные Мойки и Фонтанки он готов был изучить до камешка, когда Виталий сказал, что пора переходить из разряда «турист» в разряд «житель».

Виталий был геем – чего-то такого Даня и ожидал, ловя на себе его странные взгляды. Особенно дома, когда они оставались наедине и Даня сидел после душа на диване в просторной гостиной, гоняя в приставку. Виталий ничего не требовал, не намекал и уж тем более не принуждал, просто однажды молча положил руку на его голое колено и Даня, закрыв глаза и пытаясь сдержать посыл по известному направлению, понял, что если он сейчас скажет «нет», то утром его ждет билет на поезд. Вот уж кого он видел насквозь, так это точно Виталия – если бы жизнь не научила его разбираться в людях, то он уже давно загремел по малолетке с подкинутой в карман наркотой. Можно было гордо скинуть руку с колена и уйти самому, но, если честно, кому он тут, в таком огромном городе, сдался? У него даже на первое время, чтоб устроиться на работу, денег нет. И заработать на стрите он не может, гитара осталась дома – по ней он скучал, хотя теперь у него была «ямаха» из красного дерева. Соска, а не девочка, дрочить и плакать от счастья обладания. Даня все ждал, что ее заберут, но Виталий четко обозначил, что это не аренда, а подарок.