Думаю, если бы женщине пришло в голову отдаться другому и обмануть мужчину, она совершила бы даже нечто невозможное. У Ариосто же чисто латинский взгляд на дело.

Я вернулся в Париж и ранней весной 1881 года поселился в пригороде столицы – Аржантёе. Если честно, даже не помню, по какой причине перебрался тогда в Аржантёй. Квартиру я снял на вилле на берегу реки и провёл там прекрасное лето. Я усердно работал над французским языком и научился говорить бегло и без ошибок. Впрочем, я старался овладеть им не хуже немецкого, хотя французская литература и французское искусство XIX века привлекали меня бесконечно больше, чем немецкая литература или искусство того же периода.

В Аржантёе я основательно прочитал Бальзака и быстро пришел к убеждению, что он был величайшим из всех современных французов, единственным, кто действительно расширил наше представление о французском гении и внес свою лепту в благородное здание, спроектированное и украшенное Монтенем. Бальзак – один из избранных и главных духов мира, но он недостаточно интеллектуален или, возможно, недостаточно мечтателен, чтобы быть в авангарде и помогать управлять человечеством. Несмотря на свои поразительные творческие способности, он не добавил в Пантеон ни одной новой родовой фигуры. Он глубоко знал женщин, но даже его баронесса Юло[105] меркнет перед Гретхен[106] Гёте.

Этот год в Париже запомнился мне также встречей с Тургеневым. Я уже знал тогда, что он великий человек, но не ставил его столь высоко, как делаю это сейчас. Он – величайший русский писатель. Создатель образа Базарова входит в число вождей человечества. Тургенев – более великий художник, чем Бальзак, хотя и не столь продуктивный. Возможно потому, что художественная продуктивность зависит от того, в какой среде живёт творец большую часть своей жизни – в своем отечестве или на чужбине.

Тем летом я также познакомился с Ги де Мопассаном. Случилось это на обеде у Бланш Маккетта. Со временем наше знакомство с каждым годом становилось всё более близким, вплоть до его трагической кончины. В то время я считал Мопассана по крайней мере таким же великим, как Тургенев.

Познакомился я тогда и с красивым еврейским журналистом Катюлем Мендесом[107], несомненно, одним из самых замечательных импровизаторов, когда-либо виденных мною. Он мог бы в считанные минуты написать стихотворение в духе любого поэта, будь то даже Гюго или де Мюссе. Мог с одинаковой легкостью и поразительным мастерством подражать любому мастеру французской прозы или поэзии. Впоследствии он стал для меня совершенным образцом талантливого человека без намека на гениальность, которая могла бы облагородить или уничтожить его уникальный дар слова. В то время я мог только восхищаться им, хотя и чувствовал, что ему чего-то не хватает. Его прозвище в Париже идеально соответствовало его красоте – un Christ de Bordel[108]!

Да, это было незабываемое лето в Париже. Я знакомился то с одной знаменитостью, то с другой. То с автором из газеты «Фигаро», то с художником, то с музыкантом…

Но в конце лета я решил перебраться в Ирландию и возобновить изучение этой страны. Незадолго до того Дизраэли[109] говорил об облаке в Ирландии размером не больше человеческой ладони, которое всё ещё может перерасти в ужасную бурю. Возраставшая мощь Земельной лиги[110], увеличение числа судов по установлению арендной платы, приход к власти Парнелла[111] заставили меня с нетерпением изучить эту проблему. И я переехал в Дублин.

С самого начала я посещал все националистические собрания, что способствовало укреплению моей веры в грядущее освобождение Ирландии. А затем я поступил в Тринити-колледж в Дублине и постепенно обрел независимое мнение, которое иногда стало находить и положительные моменты в английском господстве.

Конечно, я поехал в Голуэй и, конечно же, в Керри, где похоронена моя мать. Только раз я слышал стороннее мнение о ней. Некий известный плимутский проповедник выступал перед общиной. По окончании проповеди я подошел к нему, чтобы уточнить некоторые моменты его странного вероучения. Увидев мою визитку, он сказал:

– Я когда-то хорошо знал нескольких Харрисов в Керри – капитана и миссис Харрис. Вы, случайно, не из этого семейства?

– Из этого! – подтвердил я.

Оказалось, что он действительно очень хорошо знал и моего отца, и мою мать. Я весьма заинтересовался этим. Проповедник был довольно умным джентльменом, без стандартных предубеждений и при собственных суждениях. Он сказал о сильной натуре моего отца, хотя, очевидно, тот ему не особенно нравился. Но моя мать была для него святой, с самым милым нравом и очень красивой внешностью. Она была слишком хороша для такого властного супруга.

– Я восхищался ею, – признался проповедник. – Было больно услышать о ее смерти. Ты потерял замечательную мать, мой друг, – подытожил он, и мои собственные детские воспоминания подтверждали его слова. Отец тоже, когда говорил о ней (случалось это весьма редко), всегда подчеркивал, что ее трудно было рассердить: «очень милая и нежная натура», которую унаследовал старший сын Вернон.

Больше всего в Ирландии я обратил внимание на то, как шёл дождь, и бедность этой несчастной страны поражала меня тем больше, чем больше я ее изучал. Нравственное влияние католической церкви повсеместно проявлялось даже в физическом состоянии народа. Мне довелось на собственном опыте испытать его силу.

В маленьком городке Баллинаслоу меня привлекла красота дочери хозяина гостиницы. Накануне я усердно работал весьма длительное время и вознамерился отдохнуть недельку-другую в деревенской глуши. Вот и поселился в этой гостинице. Девушка сразу же пленила меня. Она водила прогулочный автомобиль при заведении своего отца, и у меня вошло в привычку повсюду брать с собою Молли (ее звали Маргарет) как гида.

Мать девушки давно умерла, отец её был занят в своем баре, а старшая сестра хлопотала по дому. Так что мы с Молли проводили вместе весьма много времени. Я соблазнил ее довольно быстро, часто ласкал, целовал… Как это бывает в подобных случаях, однажды сказал, что люблю ее. И был обескуражен, когда выяснилось, что Молли отнеслась к этому заявлению гораздо серьезнее, чем можно было бы предположить.

– Тебе будет стыдно за меня, если мы вдруг поженимся, – сказала она. – И в Лондоне, и в Париже, и в Вене.

На моем багаже сохранялись наклейки городов, где мне довелось побывать. И об этом знали все в гостинице.

– Ты – ангел, – ответил я, – но нам еще рано думать о свадьбе.

Поцелуи и ласки продолжались как обычно.

У меня вошло в привычку обедать у себя в комнате, потому что в общей столовой редко кто бывал. Вторую половину дня я посвящал чтению. Потом приходила Молли, и мы развлекались любовными утехами. Однажды вечером я спросил, почему она не приходит ко мне в постель, когда все уже спят. К моему удивлению, она сказала, что давно уже к этому готова. Я заставил ее пообещать прийти в ту же ночь, а сам едва осмеливался поверить в такую удачу.

Около одиннадцати слух мой едва уловил лёгкий шорох ее босых ног. Я открыл дверь, ведущую в мою гостиную. Передо мною стояла Молли, прикрытая только красной индийской шалью поверх ночной рубашки. В постели я целовал и целовал ее. Поначалу она отвечала, но как только я попытался продолжить, оттолкнула меня.

– Не смей делать со мною подобное!

– Я тебе не очень-то и нравлюсь! Иначе ты не отказала бы мне, – обиженно сказал я. – Ну, будь доброй. Ведь я люблю тебя.

И вдруг она сама обняла меня, прижала к себе. Я почти сошел с ума от желания. Сначала я улыбнулся про себя: несколько ночей предварительной подготовки, и природа взяла бы свое.