Я никогда не смогу передать словами естественную красоту, хотя видел пейзажи столь прекрасные, что одно воспоминание о них вызывает слезы на моих глазах. Есть два города – Афины и Рим, – которые невозможно описать. Их надо видеть и изучать, чтобы ощутить и осознать. Афины производят впечатление изысканной простоты, Рим – утонченной сложности. Красота человеческого тела – это первое впечатление. Величие фигуры мужчины и чувственная привлекательность женщины – это то, что Афины дают приезжему в первые же мгновения. Рим иной. В Риме сошлись добрая дюжина цивилизаций, и каждая цивилизация воздействует на чужака и призывает его по-своему.

На вторую ночь моего пребывания в Афинах была почти полная луна. По всему небу на ярко-синем фоне виднелись маленькие белые облачка, похожие на серебряные щиты, отражавшие тусклое лунное сияние. Делать мне было нечего, поэтому я пересек площадь, где стояли дворцовые казармы, и через Пропилеи поднялся на Акрополь.

Когда я стоял перед Парфеноном, чистая красота его руин пела мне, как изысканный стих. Я провел там ночь, просто ходил взад-вперед по Акрополю. От кариатид Эрехтеума – к фризу Парфенона, затем к храму Ники Аптерос и обратно. Когда наступил рассвет и первые лучи солнца осветили Акрополь, я стоял, сложив руки за спину, и моя душа трепетала от восхищения и благоговения перед красотой, увиденной мною в тот раз.

Город Афины – чистое язычество. Его храмы, как и его поэзия, взывают к сокрытой в нас глубочайшей человеческой сущности. Эти здания не ведут взгляд от вершины к вершине в бесконечность, как делают шпили готического храма. Храм здесь, если можно так сказать, рамка для изысканных белых контуров мужчин и женщин на густо синем фоне. Это комната, где встречаются благородные мужчины и благородные женщины: Перикл и Фидий, Сократ и Аспазия. Здесь великий поэт Софокл, сам образец красоты. Он прохаживается среди изящных девушек-женщин с их яблочными грудями и округлыми твердыми бедрами.

Здесь живет само обожествленное человечество, и эта религия привлекает меня более любой другой – как своей чувственностью, так и своим благородством. Вот самые красивые тела в мире. Это тот мир, который следует целовать. Но здесь есть и мужество, которое улыбается Смерти. Я вспоминаю слова Сократа в «Критоне»[61]: «Оставь же это, Критон, и сделаем так, как указывает бог».

Да, высшее в нас – наш Бог и проводник! Есть ли что-нибудь выше? В Сократе мы, кажется, касаемся зенита человечества, но заповедь Иисуса еще слаще: все мы, люди, нуждаемся в прощении, все нуждаемся в любви, и даже дарить любовь благословеннее, чем получать ее.

Но язычество – это первая религия, и Афины – ее родина, ее алтарь и дом.

Оскар Уайльд как-то сказал мне, что еще школьником он сознавал свою гениальность и был совершенно уверен, что станет великим поэтом, прежде чем уедет из Дублина в Оксфорд.

Я достиг некоторой оригинальности в двадцать пять лет, когда увидел Шекспира так же ясно, как видел его и в сорок лет. И все же мне было далеко за тридцать, когда я впервые подумал, что могу стать великим писателем. Я всегда мучительно сознавал, что у меня нет писательского таланта. Я всегда повторял то, что Бальзак сказал о себе: «sans genie je suis flambe» (если я не гений, мне конец!)

Когда я решил отправиться из Мюнхена в Грецию, я уже знал, что изучаю языки достаточно долго, но великие классики и их герои не производят на меня особого впечатления. За исключением Сократа, никто из них не приблизился к моему идеалу.

Софокл, с моей точки зрения, повторялся. Его «Электра» была скверной копией его же «Антигоны». Он закончил своего «Аякса» политическим монологом в пользу Афин. Он был мастером слова, а не жизни или искусства. Читая Софокла, я лишь потерял время жизни.

Римлян для меня вообще не было, за исключением Тацита и Катулла, влюбленного в Клодию-Лесбию. И, конечно, Цезарь, который был для меня почти идеалом писателя и человека действия.

Четыре года упорной учебы мало что мне дали. Пара месяцев в обществе Скобелева были плодотворнее для духа и души, ибо они укрепили мой идеал энергичной жизни, прожитой в презрении к условностям.

Я отправил свой багаж грузовым судном и пешком пропутешествовал через горы в Инсбрук, а оттуда сел на поезд до Венеции. Впервые я вознамерился лицезреть собственными глазами красоты ненормального мира: каналы вместо улиц, Мост вздохов произвёл в сотни раз большее впечатление, чем несметное количество Бруклинских мостов или даже мостов Ватерлоо. Великая фраза Марло[62] часто возвращалась ко мне тогда: «Я один!».

В первые две недели, проведённые в Венеции, я приложил максимальные усилия и к концу мог свободно объясняться с местными на их языке. Но когда я посетил народный театр, где говорили на венецианском диалекте, не понял ни слова и первое время чувствовал себя выброшенной на берег рыбой. И все же я был в состоянии вникнуть в суть происходившего на сцене, и стал посещать театр ежевечернее. Примерно через неделю, уже после прочтения «Помолвленных»[63] и лучшего из Данте, я начал понимать венецианский диалект даже в дешевых забегаловках, где уловил проблески обычной венецианской жизни. Повсюду рабочий класс является наиболее своеобразным и, следовательно, наиболее достойным изучения.

Но мне очень хотелось в Грецию, поэтому я купил проезд на яхте Флорио[64] и отправился в путь. На борту был сам синьор Флорио. Мы познакомились и подружились. Он, открыв бутылочку «Марсалы»[65], уверял меня, что это, пожалуй, единстве итальянское вино, которое стоит пить. От Флорио я много слышал о Сицилии и решил, что на обратном пути непременно сделаю остановку в Палермо или Сиракузах.

На корабле был маленький хроменький греческий мальчик. Мать везла его в Афины для операции. Она казалась очень подавленной. В пути я узнал, что отец ребенка уехал в Штаты и с тех пор не написал ни строчки, а у матери не было достаточно средств для операции. Сколько это будет стоить? Пятьсот драхм. У меня было чуть больше названной суммы. Я отдал недостающее матери и пожелал ей взбодриться. Женщина много плакала и целовала мне руку. Даже не знаю, почему отдал деньги, поскольку сам остался на мели. Теперь не хватало даже на вино. Пришлось ограничить себя одной бутылкой на два дня. В конце плавания мой счет за дополнительные услуги и чаевые забрал все, что у меня было.

В Пирее я обнаружил, что у меня нет денег, чтобы заплатить лодочникам за перевоз моего багаж на железнодорожную станцию. Как я проклинал тогда свою неразумную щедрость! Какое мне было дело до того мальчика, чтобы быть таким великодушным?

В тот раз я вошел в каюту и тайком оглядел пассажиров. Мой выбор пал на молодого человека, весьма похожего на еврея, только нос у него был прямой. Я подошел к нему, рассказал о своей проблеме и спросил, не одолжит ли он мне немного денег. Незнакомец улыбнулся, достал бумажник, в котором оказалась целая стопка банкнот.

– Могу я взять это?.. – с надеждой спросил я и коснулся пальцем банкноты в тысячу драхм.

– Конечно, – разрешил он. – Всегда готов помочь.

– Дайте мне, пожалуйста, вашу визитку, – продолжал я, – и через неделю, как только получу деньги из Лондона, верну вам долг. Я еду в отель «Гранд-Бретань».

– Все богатые англичане останавливаются там, – согласился он. – Но я предпочитаю «Отель дʼАтенс».

И мы пожали друг другу руки. В ту ночь я спал в номере, окна которого выходили на Дворцовую площадь и Акрополь.

Джентльмена, одолжившего мне деньги, звали Константино. Он был владельцем, если я правильно помню, газового завода в Пирее. Когда я отправил запрос в свой лондонский банк, они прислали заказанную сумму, но с условием, что я смогу удостоверить свою личность. Это привело меня в британское посольство, где я познакомился с первым секретарем Рейксом, который был достаточно любезен, чтобы без проволочек удостоверить мою личность.