Когда в начале лета 1877 года разразилась русско-турецкая война, я сразу понял, что пришло мое время: я должен был на собственном опыте узнать, что такое современная война. И узнать это, увидев Россию и Балканы, а, возможно, и Турцию. Я должен был немедленно отправиться на фронт.

Интуиция подсказала мне, что за разрешением следует обратиться к генералу Скобелеву, завоевателю Туркестана. Я без промедления написал ему по-английски и по-французски и просил принять меня в качестве военного корреспондента от американских журналов. К тому времени две редакции уже согласились публиковать мои корреспонденции с мест боевых действий и обещали платить по двадцать долларов за колонку. К сожалению, на то время я был полным невеждой в этом деле и счёл такой гонорар справедливым.

В июне я был в Москве, остановился в «Славянском базаре» и снова написал Скобелеву, умоляя о встрече. К моему удивлению, очень скоро я узнал, что главнокомандующим назначен вовсе не Скобелев. Поначалу генерал вообще не имел назначения, и только после перехода Дуная и взятия Плевны получил должность своего рода помощника генерала Драгомирова[1].

Ни зависть, ни ревность не могли долго сдерживать этот возвышенный дух. Где бы ни появлялся в лагере Скобелев, он был заметным человеком. Первое, что я услышал о нем, была непристойная шутка. В очередном бою под генералом была убита лошадь. Выбираясь из-под неё, Скобелев сказал:

– По-вашему это женское дело – быть верхом на мужчине?

Его презрение к условностям оказалось для меня настоящей удачей. Через несколько дней по прибытию в боевой лагерь я был представлен генералу и поблагодарил его на своем лучшем, тщательно подготовленном французском языке. Скобелев только пожал плечами, но веселый блеск в его глазах полностью удовлетворил мои амбиции.

Генерал оставался бы для меня просто незаурядным человеком, если бы я устоял и не впал в перманентный восторг. Много лет спустя я рассказывал об этом лорду Уолсли[2]. В ответ он припомнил следующее.

– Все это напоминает мне Стэнли[3] в кампании в Ашанти. Он тоже неожиданно появился и попросил разрешения неотступно сопровождать меня. Я велел ему пребывать с прочими корреспондентами и не мешать мне воевать. С тех пор я время от времени замечал этого настырного парня всегда довольно близко от меня. Однажды мы попали в засаду дикарей. По ходу боя я заметил белого человека ярдах в сорока впереди и чуть справа от меня. Он был окружен дикарями, но не обращал на них внимания, поскольку вполне успешно стрелял в наступавших по фронту. Его хладнокровие и великолепная меткость поразили меня. Помощь пришла своевременно, дикари бежали. Тогда я не удержался и подошел посмотреть, кто этот герой. Да, это был тот самый настырный журналистишка. Он молча поклонился, а я спросил: «Разве вы не видели, что черные окружили вас?» «По правде говоря, генерал, – ответил он, почесывая колено, – я был так занят джентльменами впереди, что не обратил внимания на прочих». С этого времени мы стали друзьями, – заключил Уолсли. – Я полагаю, что вы со Скобелевым тоже стали друзьями? Храбрость в условиях большой опасности быстро разрушает все барьеры.

Как бы то ни было, мы со Скобелевым вскоре подружились. Искренняя человечность и презрение к условностям были непреодолимо привлекательны для меня. Было в генерале что-то простодушное, молодцеватое, что позволило ему принять мое восторженное восхищение, мое преклонение перед героем, если хотите. С тех пор я замечал такую же искреннюю доверчивость в других великих людях.

Скобелев был выше среднего роста, широкий и сильный. Большая борода и усы; лоб был широк и высок; нос толстый, еврейского типа; глаза серые и острые. Ничего примечательного в лице. Пылкость его характера проявлялась в быстрых резких движениях. Он всегда был готов нанести удар.

Была середина августа, когда у генерала появился первый шанс проявить себя. За неделю до этого Скобелев заявил, что ключом к Плевне был некий форт.

– Если мы его возьмём, худо придется Осману[4].

Каким образом он добился командования, я не знаю, но, вероятно, через самого императора Александра, о котором Скобелев всегда говорил с симпатией.

Войскам для штурма пришлось пересечь ручей, а затем подняться по крутому гласису[5]. Прошлой ночью шел сильный дождь, и длинный склон был скользким.

По мере того, как развивалось наступление, нарастал огонь турецкой артиллерии, но поначалу он был не эффективным. Однако когда русские поднялись примерно на три четверти гласиса, огонь стал шквальным. Наступавшие несли существенные потери.

Минутная пауза для анализа происходящего, и Скобелев переправился через ручей и оказался среди наступавших. Естественно, я следовал за ним по пятам. Здесь турецкий огонь был дьявольским. Рядом с нами ядра снесли все кусты. В таком хаосе я потерял ориентацию в пространстве, не мог понять, что делать. Скобелев же мгновенно оценил обстановку, галопом поскакал назад и отдал приказ, чтобы солдаты наступали шеренгами с расстоянием около ста ярдов между каждой линией. Первая волна наступавших тоже полегла под смертоносным огнем турецких орудий; вторая волна добралась до самых турецких укреплений; третья волна полегла вся; и только четвертая волна присоединилась ко второй. Начался штурм. Скобелев лично возглавил атаку на вражеский редут.

В пылу боя конь Скобелева свалился в канаву. Генералу помогли выбраться из-под крупа. Он был весь в синяках. Офицеры умоляли его вернуться, но Скобелев их не слушал. Русские ворвались в форт. Турки стреляли со стен в амбразуры. Примерно в пятистах ярдах ниже по склону и в четырех футах от земли их пули и снаряды косили все живое. Это была смертельная зона. В нескольких сотнях ярдов дальше пули уходили в воздух. Тремястами ярдами выше они свистели над головой, не причиняя вреда. Когда Скобелев галопом поднимался по склону, он заметил, что смертельная зона узкая, оценил позицию и победоносно справился с организацией атаки.

Не учел генерал одного – своего командования[6]. Он расставил охрану, распределил бойцов, послал за подкреплением… и получил жёсткий отказ в подкреплении. Скобелев захватил господствовавший над высотой форт, но у него не оказалось достаточно людей, чтобы отбить контратаку врага.

Редут был взят часа за три до того, как окончательно стемнело. Непроглядная тьма наступала медленно, но она наступала. Снова и снова Скобелев посылал за подкреплением. Наконец он получил окончательный отказ.

Впоследствии нам рассказывали, что сам царь убеждал генералов послать подкрепление, но его заверили, что сил на это нет. А ведь было совершенно ясно, что из контингента, находившегося на поле боя, было несложно выделить несколько тысяч бойцов… И тогда Скобелев победил бы под Плевной в тот августовский день.

Когда генерал убедился, что помощи не будет, он, казалось, был ошеломлён и разочарован. Затем ярость овладела им! Он как-то весь задрожал, слезы непроизвольно покатились по его щекам…

– Великие князья ненавидят меня! – воскликнул генерал. – И генштаб… За то, что я одерживаю победы. Но кто мешает им тоже побеждать? Да черт с ними, черт с ними… Вот что такое их зависть! Они не пощадили даже пять тысяч бойцов, чтобы просто насолить мне! Лжецы и богохульники!

В тот вечер с нами сидела еще пара его офицеров. Мы выпили и обсудили возможные версии дальнейших событий. Как оказалось, Скобелев понимал своего противника мушира Османа лучше кого-либо из нас.

– Когда утром мы не сможем обстрелять турок, – сказал генерал, – Осман решит, что мы слабы, и перейдёт в контратаку. Тогда нам придется отступить. Если бы у меня было хотя бы пять тысяч человек и пятьдесят полевых орудий – а я их так просил! – уже к полудню Плевна была бы в наших руках. Осману пришлось бы сдаться. Глупая зависть нашего командования дорого обойдется России. Как минимум полмиллиона жизней. И война затянется еще на полгода!