Джон Стюарт Милль[91] считал, что излечить эту болезнь можно путем жесткого ограничения возможности наследования. Думаю, это впрямь самый практичный способ решения проблемы. Я бы добавил к этому национализацию земли и коммуникационных служб, таких как железные дороги и водо- и газовые компании. Тем не менее, законы о наследстве в Англии после мировой войны остались без серьезных изменений.
Одно можно сказать наверняка: так или иначе, наихудшему неравенству должен быть положен конец. Чрезмерная свобода личности в Англии привела к практическому порабощению и деградации рабочего класса. В 1837 году только 10 процентов новобранцев были ниже 5 футов и 6 дюймов; в 1915 году 70 процентов новобранцев были еще ниже этого роста и даже 50 процентов не могли соответствовать требуемому ничтожному физическому стандарту.
Узнав в жизни и то, что может дать богатство, и то, что дает бедность, я всегда выступал за бедных. Процесс выравнивания – самая важная задача наших политиков, и их следует сортировать согласно тому, как они участвуют в продвижении этой реформы реформ.
После мировой войны и тех страданий, которые ненавистный всем так называемый Версальский мир навлек на Европу, появились иные опасения за будущее человечества. Жалость, этого ангела мира, необходимо воспитывать с детства, учить ей, иначе жизнь для нас, недальновидных, эгоистичных животных, станет невозможной.
Будем надеяться, что какой-нибудь молодой благородный человек создаст новый Священный отряд, который станет бороться за человечество и права человека так же доблестно, как те фиванские юноши сражались за свободу Греции. Или на нашу долю осталось только отчаяние, воспетое Софоклом в его «Эдипе в Колоне»:
…
Кто дышит, должен страдать, а кто думает, должен скорбеть.
И благословен только тот, кто не родился.
…
Все спрашивают: есть ли в возрождении язычества (которое в основном связано с прогрессом науки) какая-либо надежда, какое-либо утешение в ужасной тайне смерти? Надо признать, что и в язычестве человека ожидает абсолютное неведение в этом вопросе. Мы больше не верим, это правда, как верили греки, что для нас было бы лучше никогда не рождаться. Мы гордимся самим фактом нашей земной жизни и уже видим, как она может быть улучшена тысячью способами. Но надеяться на жизнь за гробом – бессмысленно.
Но у нас, у англичан и американцев, есть самое высокое и самое утешительное Слово, которое когда-либо слышали люди. Это благородное двустишие Мередита, которое я ставлю выше слов Софокла:
…
На грудь, которая носит розу,
Неужели я, содрогнувшись, упаду?
…
Семьдесят лет жизни – все, что у нас есть, но, как говорит Гете, мы можем заполнить их, если захотим, великими делами и великими мечтами. Гете и Мередит. Я уже сравнивал их раньше: я люблю их обоих.
…
…Оба – бессмертные виночерпии
Вина, предназначенного для душ!
Глава VII. Праздники и ирландская добродетель!
Я отправился на корабле из Афин в Константинополь и, как и любой путешественник, восхитился великолепным положением города. Он подобен Нью-Йорку, королю многих вод. Однако первоначально я был совершенно несведущ в истории города, но в пути разговорился с неким немецким студентом, изучавшим византийскую архитектуру. Он-то и посоветовал мне непременно осмотреть Святую Софию, чтобы навсегда познать, что есть истинная красота. И пелена неожиданно спала с моих глаз: я увидел «величайший храм мира», как охарактеризовал храм студент. Смогу ли я ещё где-нибудь увидеть подобную красоту внешнего и внутреннего лика? Смелые арки и потрясающий размах колонн; мозаики, фрески и надписи на стенах создают небывалое впечатление великолепия и величия в сочетании с изысканными красками и формами.
Набожные турки всегда поклонялись Магомету в мечетях. В Святой Софии на стенах повсюду просвечивают через позднейшую покраску и штукатурку старинные фрески, изображающие Распятого. У меня осталось впечатление, будто Крест повсюду медленно, но верно торжествует над Полумесяцем. Со временем я понял, что Святая София стала более значительным достижением человеческого гения, чем тот же Парфенон, а это означает, что возвышенный Дух со временем непременно находит более благородное тело.
Затем мой немецкий друг повел меня в церковь Спасителя, которую он назвал «жемчужиной византийской работы», и действительно, мозаики, по крайней мере XIV века, были богаче и разнообразнее, чем все, что я видел ранее. Даже в Палермо.
Последовавшая затем переправа через Босфор на европейский берег оказалась мучительной по причине скверной погоды. Как результат, ни Варна, ни Дунай не произвели на меня никакого впечатления. А вот Белград с его цитаделью мне очень понравился, и Буда с Пештом меня впечатлили: Крепостная гора напомнила мне афинский Акрополь.
Вена покорила мое сердце. Труппа «Бургского театра» в Хофбурге не хуже парижских. Венская опера с лучшей музыкой в Европе; дворцовый комплекс Бельведер с его великолепными венецианскими картинами; чудесная Императорская оружейная палата – все это произвело на меня неизгладимое впечатление! А военные парады в Хофбурге? А Австрийская национальная библиотека? А богатая весёлая публика в парке Вюрстельпратер? Образно говоря, там я увидел истинный немецкий ковёр народов, так сказать, он переливался тысячью цветов славянских и семитской, богемской и польской вышивок. Даже цыгане, казалось, добавили штрихов варварства и суеверия, необходимых для бахромы и оттенения великолепной ткани. По своей многогранной привлекательности Вена казалась мне даже богаче Парижа, а Паулина Лукка[92], изысканная певица и одновременно прекрасная очаровательная особа, стала для моего воображения гением города, совсем как Бильрот[93], великий врач – символ науки, спасающей жизни.
Проведя несколько месяцев в Вене, я понял, что Дунай – великое достояние, которое венцы оставили не изуродованным современниками. Вена должна бы стать самым большим портом в юго-западной Европе, но австрийцы предпочли сберечь и облагородить сей прекрасный поток. Смогут ли они теперь, будучи в глубокой послевоенной нищете, исправить эту «ошибку»? Еще есть время – всегда есть время, слава Богу!
Почему я уехал из Вены? Потому что я сблизился с очаровательной девушкой – танцовщицей из кафе-шантана. Она вернулась из Вены в родной Зальцбург. В тот самый Зальцбург, где родился Моцарт. В «самый красивый город в мире», как говорила Мари. И мне пришлось последовать за нею.
Звали её Мари Киршнер. Любовь моя к ней была чистым безумием. Девушка оказалась лучшим типом немки (точнее, австрийки). Для меня она олицетворяла Вену и все ее изысканные красоты. У Мари была идеальная девичья фигура, стройная и гибкая от постоянных упражнений, потому что она танцевала, по крайней мере, час ежедневно. У девушки было пикантное, умное лицо со вздернутым носиком, таким же дерзким, как и ее светло-карие глазки. Она была удивительно откровенна в своих сексуальных переживаниях и покорила мое сердце, в один из наших первых вечеров рассказав мне, как ее довольно легко (по причине детского любопытства) соблазнил старый банкир из Будапешта, когда ей едва исполнилось тринадцать.
– Он дал мне и моей матери достаточно денег, чтобы мы безбедно прожили шесть лет или больше, и позволил мне научиться танцевать. Отто умер во сне, иначе он сделал бы для нас больше. Он был по-настоящему добр, и я заботилась о нем, хотя он был неважным любовником. Он оставил нам дом и мебель, и я уже неплохо зарабатывала на жизнь…
– И с тех пор?.. – спросил я.
Мари вскинула голову.
– Тише, – прошептала Мари. – Разве любовь не является частью жизни, самой лучшей ее частью? Даже иллюзия любви стоит больше, чем что-либо другое. Время от времени надежда искушает меня, как, похоже, я искушаю тебя. О, если бы мы с тобой могли побывать в Зальцбурге, увидеть горы Берхтесгадена… Какое дивное лето мы могли бы провести в самой прекрасной части Альп!
