– Невозможно, – сказал я, – подарить тебе незабываемые воспоминания. У тебя было так много любовников!

– Никогда не бойся количества, – ответила она с улыбкой. – Подавляющее большинство любовников не оставляет нам ничего достойного памяти – мужчины мало что знают о любви. Почему до сих пор у меня остаются лучшие воспоминание о старом банкире? Он был очень ласковым und hatte mich auf den Handen tragen mogen[94]. Отто многому меня научил. О, он был милым человеком.

И тогда я повез Мари в Зальцбург.

Прежде я ни разу не слышал, чтобы кто-то поминал Зальцбург как один из красивейших городов Европы. Правда, как-то случайно обнаружил, что Уилки[95], шотландский художник, упомянул нечто подобное. Он заявил, что «если бы старый город Эдинбург с его замком на скале был бы посажен в Троссачсе и имел бы такую же широкую быструю реку, как Тэй, то он имел бы право напоминать Зальцбург». Зальцбург действительно расположен среди гор, и окрестности его полны бесчисленными пейзажами романтической красоты. Озера Траунзее на востоке и Кимзее с загородной резиденцией короля Людовика II Баварского на западе. На юге через баварскую границу находится Берхтесгаден, один из самых красивых регионов Европы. А вот гора Унтерсберг, почти 7000[96] футов высотой, со знаменитыми пещерами Гамслёхер-Коловрат, с огромными застывшими ледяными водопадами. На восточной стороне Гейерека – вершины Унтерсберга – дикие скалы и пропасти…

Мари была несравненным проводником, обладала милейшим характером, оказалась прирожденным компаньоном и такой же хорошей любовницей. Более того, она сделала все предварительные приготовления к любви. Мари стала первой женщиной, которая сказала, что у меня музыкальный голос: чрезвычайно мощный, но звучный и сладкий. Как приятно было это узнать!

– Я бы предпочла послушать, как ты декламируешь, – сказала она. – Ни один актер никогда не был тебе равен. И лицо у тебя решительное. Мне нравятся твои смелость и удивительное жизнелюбие.

Мари была прирожденной подлизой и постоянно находила новые комплименты. Каждый день она открывала во мне какую-то новую черту, которую можно похвалить. Сорок лет спустя я изо всех сил старался представить себе Мари и найти в ней какой-нибудь недостаток, чтобы представить ее человеком, а не ангелом. И пришел к выводу, что она с готовностью отдавалась любому, кто тревожил ее сердечко, даже если она его не любила. Но… я не осуждаю её. Снова и снова Мари напоминала мне замечательные стихи Роберта Браунинга[97]:

…

Наставь меня сурово,

Мой друг, чтоб я

Душой и телом снова

Была твоя.

…

Чтоб мысль моя питалась

Твоею и

Мной снова облекалась

В слова твои[98].

…

Но примерно через шесть недель я начал уставать от Мари. Несмотря на то, что она была очаровательна и безупречна, мне хотелось узнать что-то новенькое, и я на какое-то время исчерпал свой немецкий. Когда мы вернулись из прекрасной страны с ее восхитительными прогулками и поездками, я купил Мари великолепную картину баварского Версаля на Кимзее – сказочного дворца принца-регента Луитпольда Баварского и честно сбежал от неё на всю осень во Флоренцию.

Там я сначала поработал над итальянским языком, а затем изучал итальянскую живопись. В Равенне я увлекался мозаикой, в Милане был увлечен небольшой коллекцией доспехов Висконти XIV—XV веков. Некоторые из них мне удалось приобрести за весьма малую цену. До того, как в середине 1880-х в Америке начался на них спрос, хорошие доспехи стоили дешево. Я купил латы с золотой инкрустацией за 100 фунтов, которые продал через пять лет в Лондоне за 5000 фунтов, а дилер перепродал их за 15 000 фунтов стерлингов.

Италия немногому научила меня, но один опыт в Милане оказался весьма ценным. Я познакомился с Ламперти[99], великим учителем пения, и его женой-немкой. От Ламперти я многое узнал о бельканто и той культуре голоса, которой славится Италия.

Ламперти хотел научить меня своему искусству. Он попробовал мой голос и заверил, что у меня будет отличная карьера, потому что без обучения я мог бы петь на две ноты ниже.

– Ваше достояние – ваше горло, – говорил он.

Но я заявил, что карьера баса-профундо меня не прельщает. Хотя, думаю, из меня мог бы получиться неплохой артист.

У Ламперти был запас интересных анекдотов о певцах и музыкантах. Он объяснил, что моя укоренившаяся неприязнь к пианино произошла по причине хорошего слуха.

– У вас абсолютный слух, – сказал Ламперти, – необыкновенный слух и великолепный голос. Вам необходимо их развивать…

Но у меня были иные интересы. По крайней мере, таково было мое убеждение. С тех пор я часто думал, какой была бы у меня другая жизнь, если бы я последовал совету Ламперти и воспользовался его уроками, но в то время я даже не задумывался об этом.

Я собрал все сведения о музыке и музыкантах. Я читал Леопарди утром, днем и вечером, потому что его глубокий пессимизм сильно привлекал меня даже в расцвете юности. Он говорит своему сердцу:

…

Умолкни навеки. Довольно

Ты билось. Порывы твои

Напрасны. Земля недостойна

И вздоха. Вся жизнь —

Лишь горечь и скука. Трясина – весь мир.

Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют

Мученья последние. Нашему роду

Судьба умереть лишь дает[100].

…

Там, во Флоренции, я впервые усвоил урок, который впоследствии преподал Уистлер[101] всем, у кого были уши, чтобы слышать, что не существует такого понятия, как «художественный период» или «художественный народ», что великие художники – это спорадические продукты, как и все другие великие люди, что на самом деле гений столь же редок, как и талант. Но тогда я понятия не имел, что мир всегда страдает от недостатка гениев, чтобы управлять им, и что почтение к гению и любовь к гению всегда являются преддверием к обладанию им. Но один забавный опыт того времени во Флоренции весьма любопытен.

Я много читал по-итальянски, когда однажды друг спросил меня, читал ли я Ариосто[102]. Как ни странно, я обошел его стороной, хотя много читал Торквато Тассо[103] и некоторых современных авторов и был разочарован. Но Ариосто! Что примечательное создал он? Мой друг прочел его первый сонет о красоте и богатстве любви и одолжил мне книгу, в которой содержалась также эта живая и остроумная история.

Кажется, был художник (имя его Ариосто забыл – non mi ricordo il nome), который всегда рисовал дьявола в виде красивого молодого человека с прекрасными глазами и густыми темными волосами. Ноги у него были стройные, на голове не было рогов; во всем он был так же привлекателен, даже красив, как ангел Божий.

Не желая быть превзойденным в вежливости, однажды перед рассветом дьявол пришел к спящему художнику и разрешил ему просить всё, что тот ни пожелает – будет исполнено. У бедного художника была жена-красавица, а потому он постоянно ревновал ее, жил в крайних сомнениях и постоянном страхе. Поэтому он стал умолять дьявола показать, как художнику защититься от любой неверности со стороны жены. Дьявол тут же надел ему на палец кольцо, заверив что, пока кольцо пребывает на пальце, художник может не тревожиться, поскольку не будет причин даже для тени подозрений. Обрадованный художник проснулся и вознамерился немедленно совокупиться со своей женой, но обнаружил, что… (буквально: dito ha nella fica all moglier[104]).