Гулливер, хоть он и жаловался без передыху, любил Лундон, как и Пивэйн. Он давно скопил для жизни в Гринкрике (или даже на материке!), но почему-то оставался в малюсенькой темной квартирке на улице Фирсин.

Пивэйна в городе не было шесть лет. Его не узнавали. Вернее, не сразу. Лундонцы думали: «Надо же, как похож на господина! А господин-то на каторге же». А потом узнавали. Ни у кого больше нет черных глаз. Пивэйн отстукивал по брусчатке тростью с черепом. Ему нравилось, как на него смотрели, – совсем не как в Гринкрике.

И все шептались: «Кровавые уши. Кровавые уши в городе».

Дома не изменились, улицы тоже. И этот запашок! Канальные стоки, алкоголь, машинное масло и уголь. Пивэйн поморщился, улыбнулся, как сытый кот.

Цыгане снова в городе. Шизар танцевала в том же платке, что и шесть лет назад. Загадочно подмигнула Пивэйну, она единственная узнала его при первом взгляде. Возможно, опять что-то увидела в своих картах.

– Господын, – пропела грудным голосом Шизар. Она по-особенному тянула буквы «ы», «э» и очень любила «о».

Цветастое пятно отделилось от стайки выцветших танцующих пятен. У Шизар были тонкая шея и тонкие запястья аристократки, сокрытые под десятками браслетов и талисманов.

– Узнала-таки меня, – ухмыльнулся Пивэйн, сгоняя толчком набалдашника шляпу со лба. – А ждала ли ты меня, Шизар?

– Нэ ждола, господын, – призналась Шизар. Она шла спиной к фургону. Пивэйн следовал за ней. Плавно, шаг за шагом. Как в какой-то игре. – Знала вэдь, что ненодолго ты.

Фургон Шизар сбирал в своем тесном пространстве всю ее жизнь. Два тюка с одеждой и вещами первой надобности, сундук с деньгами, снадобьями и хрустальным шаром.

Этот шар подарил ей Пивэйн, лет семь назад. Наследство матери-гадалки было разбито Пивэйном о трухлявый пол фургона, наследство отца-певца. Не понравилось предсказание – Шизар сказала, что Вадома не выздоровеет.

В фургоне поместилась вся жизнь Шизар и память о ее семье. Это был ее маленьким мирок, пропахший ладаном, мускусом и спиртом. Женщина не ходила в церковь, но обожала ее запахи. Она пропитывала ладаном шарфы и развешивала их под крышей фургона, чтобы душить себя во сне запахом соборов, в которые ей, колдунье, пути нет.

Пивэйн, по молодости, любил спать в тесноте фургончика. Его большое тело занимало весь пол и самой Шизар приходилось ютиться на сундуке, но она не жаловалась. Давящая теснота, замкнутость и понятная прямоугольность фургона – в стократ приятнее бесчисленных пустынных коридоров Сейкрмола.

Цыгане жили на острове Святой Надежды столько лет, что мало кто помнил площадь Лундона без кудрявых женщин и чернобровых мужчин в ярких одеждах. На площади Горк расписанные фургоны останавливались каждый месяц, а то и чаще. Малый остров цыгане обходили, с песнями и плясками, меньше чем за четыре дня. Они ходили кругами, устраивали стоянки то в лесу, то в деревнях, то в Лундоне, но не останавливались. Не оставляли «волю». Болезни и стужа Святой Надежды сократили численность табора. Цыган на острове осталось не больше двадцати. Когда-то давно они пришли на остров и так и не обрели желаемого. Их потомки скитались из угла в угол островка в холодном море, не в силах заставить себя остановиться, не в силах пересечь ледяную воду и вернуться на материк. Как собаки на привязи, они толклись у одного столба.

– Ты сказала, я «ненадолго», почему? – нахмурился Пивэйн. – Ты что-то видела?

Шизар выгнула спину. Копна черных волос поредела, серебристые змейки извивались, злорадно хихикая, в упругих локонах.

Пивэйн доверял Шизар. Не у многих провидцев была такая сила, как у нее. Шизар не раз направляла видения Пивэйна в нужную сторону, не раз толковала их.

Отравам, порче и подношениями Духу Пивэйна научали Вадома; способности управлять видениями и верно толковать сны – Шизар.

– Выдэла. Но тэбе не понравытся, что я выдэла.

Шизар скрестила руки, показывая свою серьезность. Эта женщина всегда была в движении, в танце, но сейчас стояла, замерев, как статуя.

Пивэйн сморщил лоб.

– Ты тоже видела Пламя?

Зрачки Шизар сузились, все ее тело напряглось, но спрашивать о Пламени и слове «тоже» не стала.

– Нэт. Я выдэла твою смэрть, господын. Пламэни не было в моем видэнии.

Значит, не Пламя убьет его. Значит, что-то другое. Кто-то другой. Пивэйн задумался.

По ночам, на Громовой скале, он, не давая сну потушить разум, повторял: «Ты выберешься отсюда, и все наладится. Каким-нибудь образом все наладится. Кэринхолл будет достроен, Вими станет лучше. Все наладится. Все наладится».

И все катится к черту.

– И как я умру? – поинтересовался Пивэйн.

– Смэрть вэрнет долг. Ты умрэшь так, как суждэно было. Смэрть нэльзя обмануть дважды, господын.

Стало тяжело глотать. Крик Гэзунка в ушах. И ее смех. И запах крови. И частое сердцебиение Вадомы, которая схватила его, а не Гэзунка, и бежала прочь, прятаться в темных углах Сейкрмола.

– Ты лышишься головы, господын.

Пивэйн провел пальцами по шее. Нервно сглотнул.

– Жаль, полезная штука, без нее будет трудновато письма читать. – Он выдавил смешок. Шизар никогда не ошибалась. – И когда?

– Не дожывешь до конца года.

Шизар никогда не ошибалась. Однажды она сказала, что Пивэйн и Вадома оба умрут в тридцать шесть лет. Вадома умерла в тридцать шесть, тело живого мертвеца по объективным причинам не старилось. Пивэйну тридцать шесть. Все катится к черту.

Как он мог потратить шесть лет жизни в колонии? Как?! И шесть лет – лучший исход, он мог проторчать на Громовой скале двадцать лет. О чем он думал, когда забивал мачеху до смерти, неужели он не понимал, что наказания ему не избежать и придется платить за те года, которые Ёсико могла прожить, из своего запаса? Убивая эту противную женщину, эту мерзость в сережках, Пивэйн не думал ни о чем, ему было нужно уничтожить что-то, и он уничтожил.

– Блызится Чорная ночь, господын, – задумчиво проговорила Шизар. – Ты готовышься?

– А чего мне к ней готовиться?

– Чорную ночь ждут всэ чародэи, господын.

– Я не чародей.

– Вэрно. Но в эту ночь сможэшь увидэть то, чэго раньшэ видэть нэ мог. Чорная ночь – раз в тысачу лэт, господын. Подумай хорошэнько, чэго ты хочэшь.

Пивэйн задумался. Он уже не знал, чего хотел. Чтобы его оставили в покое. Однако этого не даст ни одно видение.

– Когда она?

– Пэрвого дня зымы.

Пивэйн хмыкнул. «Слишком поздно, – подумал он. Нахмурился потом, задумался: – А для чего поздно-то?»

Девчонка…

– В последние дни в твоих картах не мелькала одна особа?

Шизар прищурилась, словно мелкий хищник.

– Какая, господын?

– Рыжая, как огонь.

Шизар удивленно посмотрела на него.

– Нэт. Такой нэ выдела. Я выдела Дэмона Поланы. Это важно, господын?

– Гм, нет. Я говорил с ним сегодня.

Шизар подняла смольные брови.

– Дэмон Поланы рыдал. А Дэмонам слезы чужды, господын. Твоя смэрть близытся.

Пивэйн втянул воздух. Его раздражало, когда Шизар так спокойно говорила о его кончине, и то, как она тянула гласные (видимо, уши отвыкли). Но больше всего его раздражало, когда Крипи называли Демоном Поляны. Этого он не переносил, сам не знал почему.

Много веков назад на острове возник культ Демонов Поляны – зеленокожих маленьких злобных существ, которые развращали островитян, сулили им, алчным и похотливым, богатства и блуд, заманивали в чащу и, что свойственно демонам, забирали их души.

Культ Демонов Поляны существовал много веков, пока сам собою не испустил дух. От преклонений и следа не осталось. Это очень печалило Крипи. Ему нравилось быть в центре религиозного служения. Это и раздражало Пивэйна. Островитяне превозносили мелких карликов из Ада, посыльных, которых заслали на забытый всеми островок. И вот вам – культ и легенды! Крипи, конечно, был вне себя от счастья. Он расплывался в довольной ухмылке, говоря о сытых временах на острове.

Поговаривают, культ возобновил ночные собрания в чащобе, но их давно никто не видел.