Пивэйн хмыкнул, поблагодарил. Сказал что-то шутливое старой знакомице. Дал горстку монет. Он знал, что вскоре вернется.

А сейчас его ждал Гулливер. Наверное, уже заждался. Пивэйн щурился от удовольствия, вновь оказавшись на открытой серой улице, разминая ноги после тесного фургона Шизар.

Как приятно идти и понимать, что все осталось таким, каким заледенело в памяти. К стыду своему, к кровотечению братского сердца, в заключении Пивэйн согревался грезами о Лундоне. О почтенный поклонах, кивках, свисте, о зеленой брусчатке, об этом приятном чувстве, когда каждый пятый прохожий должен тебе, а каждое девятое здание принадлежит тебе. Иногда он вспоминал и о деревнях, в которых ему целовали ноги, но это было слишком даже для гордеца Пивэйна. Лундон роднее.

Дом Гулливера он узнал сразу. Не только по памяти. Гулливер был чистюлей, поэтому ремонт доходного дома (который, втайне от всех, Гулливер выкупил давным-давно) оплатил из собственного кармана. Поэтому дом номер 16 на улице Фирсин стоял таким ухоженным пай-мальчиком среди раскисших, покосившихся фасадов.

Гулливер сидел за столом. Его камердинер не предупредил о приходе посетителя. Камердинер был занят: он увидел призрака и жадно всасывал ноздрями нюхательную соль в чулане. Старику сделалось очень страшно. Очень. Почти так же, как Гулливеру.

Слухи о том, что Пивэйн вернулся, передавали по городу с опаской, с недоверием, с боязнью спугнуть удачу. Горожане чуть слышно шептались в темных углах, предавая товар на рынке, они ждали возвращения доброго господина. Гулливер не ждал. Услышав о возвращении Пивэйна на улице, Гулливер высыпал содержимое кошелька в ладони первому попавшемуся нищему, побежал домой и впервые за двадцать лет начал истошно молиться.

– Чего ты смеешься, женщина? – рявкнул он на Мартину.

Они говорили прошлой ночью.

Мартина – женщина не из пугливых; однако прознав про возможное возвращение лорда во «Второй круг», оттолкнула важного клиента, забыла обо всем и сразу побежала к Гулливеру.

– Я смеюсь, потому что тебе хуже, чем мне, Гулливер! – Мартина оскалилась. Внешность ее была бы миловидной, если бы не запудренный шрам на щеке и хищный оскал алчной блудницы. – Я проститутка, Гулливер, только дурак ждал бы верности от проститутки, а господин Пивэйн – не дурак. Я смогу расплатиться, пускай с огромными процентами, но смогу. Все решится деньгами. Может, отдам «Второй круг». Жаль, конечно, но своя шкура мне, знаешь ли, дороже. Я откуплюсь от него, – Мартина расхохоталась, упираясь руками в красный тугой корсет. Она не переоделась, накинула полушубок на рабочую одежду (вернее, на рабочее отсутствие одежды). – Мое место на восьмом круге, Гулливер, твое же на девятом. Господин тебе верил.

– Мы оба крали! – зарычал Гулливер. Ему хотелось ударить Мартину от отчаяния и злобы на собственную глупость. И жадность. – И это ты меня подговорила!

– Я? – искренне удивилась Мартина. Оскалилась. – Ну, может, и я. Насчет «Второго круга» – я. Спорить не стану. Твердые десять процентов, и я тебя не вижу. Но фабрики, лесопилка, игорные дома. К этому я отношения не имею. Ты его обокрал, Гулливер. И господин придет по твою душу, и ты, в отличие от меня, деньгами откупиться не сможешь.

Мартина расхохоталась, накинула полушубок на голые плечи, разрисованные карпами с алой чешуей. Она ушла, а ее слова продолжали звучать в ушах Гулливера. «Мое место на восьмом круге, Гулливер, твое же на девятом. Господин тебе верил…» И с каких пор Лундонские проститутки читают Алигьери?

Гулливер знал, что Пивэйн придет. Это лишь вопрос времени. Пивэйн никогда не умел прощать. Только не предательство. Не кражу.

Гулливер сидел за письменным столом. Узенький кабинет был скромным; скорее – не скромным кабинетом, а внушительным шкафом. Пивэйн своим широким телом заполнил добрую треть площади картонной клетки. Именно клетки. Гулливер чувствовал – он в клетке.

– Привет, Гулливер. – Пивэйн бесцеремонно хлопнул дверью. – Как поживаешь?

Лорд почти не изменился. Кажется, он похудел, постарел, подстригся. Но не более. Гулливеру доводилось видеть тех немногих, что пережили рудники Громовой скалы (немногих, ведь их в принципе было немного). И Пивэйн не был похож на них. Он не был сломленным, не был инвалидом. Он, можно сказать, дышал здоровьем и бычьей силой. Хотя морщин на лбу стало больше, заметил Гулливер. И глаза… Глаза как-то переменились.

Пальцы Гулливера скользнули под стол, к спрятанному револьверу. Но тяжелая трость с черепом-набалдашником уперлась ему в кадык.

– Так как поживаешь, Гулливер? – оскалился Пивэйн.

Гулливер покорно поднял руки. Медленно встал из-за стола. Он был выше Пивэйна (самого Пивэйна Лаветта!) на полголовы. За это качество его и прозвали Гулливером. Ну, и еще потому, что настоящее имя Йозр Гулливер (с ударением на первый слог). Но за рост все его звали просто Гулливером, с ударением на «е». Рост у Гулливера был отменный, восемь футов добротной худобы и остроты конечностей.

Так они с Пивэйном и нашли друг друга, два рослых острова в океане пятифутовых людишек. Посмотрев друг на друга, они оба подумали: «Я сейчас побью. Такого же здоровяка, как я». И случилась их первая драка. Для них обоих она была первой. Их обоих, конечно, до этого били, и они порой на кого-то руку поднимали, но до драки, которую стоит назвать боем, доселе не доходило.

– Ты мне, видать, так и не ответишь, – оскалился Пивэйн еще хищнее.

Лучше ответить, решил Гулливер. Хуже уже не будет.

– Отлично поживаю. Дела в гору идут. Твои дела, Пивэйн. Очень рад, что ты вернулся. Очень скучал.

Пивэйн ухмыльнулся, провел тяжелым набалдашником по лицу Йозра, замахнулся у глаза, Йозр забавно сжался, зажмурился. У длинного носа набалдашник поплясал, покрутился, поманеврировал.

– Разбить бы тебе лицо, Йозр, – задумчиво проговорил Пивэйн, давя набалдашником на переносицу. Он всегда называл Гулливера по имени. Гулливер, к чести своей, не шелохнулся, только следил напряженно за движениями старого друга. – Тебе повезло, что сегодня я иду в свет, костюм не хочу пачкать.

Пивэйн опустил трость, Йозр не сдержал облегченный выдох.

– Если ты за бумагами, я все отдам. Если за деньгами, пройдем в банк, я все отдам.

Пивэйн тростью нашарил ножку кресла для гостей. Единственной мебели по эту сторону письменного стола. Кресло было «компактным», с невероятно узкой спинкой, Пивэйн с трудом втиснулся в него.

– Ничего не хочешь сказать мне?

Гулливер нервно отстукивал побелевшие костяшки о стол.

– Что именно?

– Марком, – произнес Пивэйн и замолчал.

Было слышно, как тикают часы, крадется к выходу камердинер. Он вряд ли вернется. И вряд ли станет звать на помощь.

– Я не знаю, кто такой Марком, – признался Гулливер.

– Вот именно. Ты не знаешь, кто такой Марком. Никто не знает, кто такой Марком. Ведь он охренительно никудышный адвокат и пьяница. Но по какой-то причине именно он скостил мне срок, – Пивэйн развел руками. – Как же так получилось, ты не хочешь сказать мне?

Спина Гулливера покрылась льдом, словно Антарктида. Только пингвинов не хватает. А, вот и они. Мурашки-пингвины резвились на спине Гулливера.

– Я не знаю, что мне сказать.

– А ты расскажи, как пировал, когда меня сослали. Расскажи, как радовался, что можешь заграбастать все, ведь сестрица у меня полоумная и ничего тебе не сделает. Давай, скажи это. И не забудь назвать точную цифру, на сколько ты обокрал меня. Небось тысяч сто куриков?

– Не сто.

Гулливеру было стыдно и страшно. Он обокрал друга, который так нуждался в его помощи и так доверял ему. Если бы он вытащил Пивэйна из Громовой скалы, Пивэйн самолично отдал бы Гулливеру эти шестьдесят тысяч шестьсот девяносто три курика.

– Скажи сколько, – приказал Пивэйн.

Гулливер сказал.

Пивэйн присвистнул, оперся подбородком на трость. Прикрыл глаза, задумался. Он считал.

Гулливер думал, успеет ли он проскочить в дверь, схватить под столом револьвер или хотя бы выпрыгнуть из окна. С третьего этажа прыгать не хотелось, но Гулливер сделал полшажка к шторе.