Никто до сих пор не знает, каким образом полубезумной женщине, живущей в глуши, верящей в магию (речь о Вадоме Лаветт), и вечно пьяному адвокатишке (его фамилия Марком) удалось заменить повешение каторгой. Рассуждая не без снисходительности в голосе, гринкрикцы, которым по какой-то причине было не все равно, пришли к выводу, что, быть может, Вадома Лаветт не так уж и глупа, что отец мог все-таки сжалиться и подсобить.

Однако одно они объяснить никак не могли: каким образом Пивэйн Лаветт, будучи осужденным на тридцать лет работ на руднике Громовой скалы (в месте, где год равнялся смертному приговору), был освобожден досрочно, да так удачно, что он вернулся в город точно к похоронам?

Вадому всегда было сложно удивить, а после предательства единственным человеком, которому она доверяла, и неудачного сожжения способность дивиться и радоваться атрофировалась и затерялась в складках платья, но Пивэйн сумел ее поразить скорым возвращением.

Вадома любовно посмотрела на брата. Суровый, сморщивший лоб, раздраженный. Почти всю церемонию он скучал, ему были чужды переживания по поводу смерти такого человека, как его отец, и лицемерные «соболезнования». Пивэйн сам не раз угрожал отцу расправой, однако возраст и безумие старика сделали за него грязную работу.

Отец требовал слишком многого, он не признавал Пивэйна как сына – лишь как своего наследника. Он научил его управлять делами семьи, устроил домашнее образование, чтобы Пивэйн мог не расставаться с Вими, обучением которой занимался дядя Сэм. За это Пивэйн был искренне благодарен отцу. Лишь за это.

Лорд Лаветт был строгим и требовательным ко всем своим детям, но к Пивэйну, как к наследнику, он относился по-особенному – более строго и требовательно. Каждая попытка отца сделать сына похожим на себя кончалась ссорами и наказаниями.

Годам к двадцати Пивэйн окончательно вышел из-под контроля, захватил власть в деревнях, среди рабочих. Он даже умудрился выжить отца из Сейкрмола!

С каждым годом его влияние становилось все больше. Если бы он не потерял шесть лет жизни в колонии, то стал бы уже королем острова.

Над самыми рослыми мужами Гринкрика и даже портовыми грузчиками Лундона Пивэйн возвышался не меньше, чем на полголовы. Один только Йозр Гулливер, старый друг, был выше его. Кожа Пивэйна была грубой, красновато-коричневого оттенка, волосы – золотые локоны, остриженные под самый корень.

Глаза – черные, как ночь, сверкающие алыми искрами. В детстве кузены называли его чертом; нечего говорить об отношении деревенских суеверных мальчишек. Играла с ним только сестра, которую все боялись еще больше, чем его.

«Детеныши изгнания» – так Вадома их называла, лаская братца. Смотря на труп отца, Пивэйн почему-то вспомнил именно эти слова. Детеныши изгнания.

Вслух он так ничего и не произнес, лишь молча кивнул и вернулся на свое место подле старшей сестры.

Третей с покойником прощалась совсем невинная на вид, молодая женщина (так и хочется назвать ее девушкой или даже девочкой!). Однако подчеркнем: невинная на вид.

Бедняжка Эмили ужасно себя чувствовала. Кладбище смущало ее. Эмили была слишком молодой и живой, чтобы находиться здесь в роли покойницы, и слишком мало знала отца, чтобы скорбеть о нем.

К Пивэйну и Вадоме покойный испытывал хоть что-то – раздражение, разочарование. К Эмили он не испытывал ничего. Ни-че-го.

С ее матерью Роджер Лаветт хотел развестись, толком не объяснив причины. По слухам, он уже подал прошение в Совет Созидателей, однако ответа так и не успел получить (и вряд ли получил бы, Совет Созидателей порицает разводы). Ёсико Лаветт была убита Пивэйном Лаветтом.

Ужасная, ужасная трагедия!

Должно быть, на любую другую девушку убийство собственной матери собственным единокровным братом сразило бы, но не Эмили. Да, ей было неприятно, обидно, немного грустно и тоскливо, но не больше. Ее волновало только ее будущее. И не зря.

Девушка (язык не поворачивается назвать ее женщиной) вздохнула, она не любила вспоминать о своем браке, даже когда муж сидел рядом.

Эмили нравилось представлять, что Слаг – всего лишь знакомый ее отца, что он не имеет к ней никакого отношения и скоро уйдет. Так, в общем-то, и было. Только Слаг никогда не уходил. Никогда. Эмили не любила ни мужа, ни дочь, которую родила от мужа.

И странно, что малютки Клары не было на похоронах. Такой рычаг давления на всеобщую жалость! Маленькая миленькая девочка, которая жалобно заплакала бы, потому что так скучает по дедушке. Да, все бы растаяли. Все бы жалели Эмили. Да, именно Эмили, ведь ее любимый отец умер, а дочь – плакса. Ее должны были жалеть. Ее! Эмили уже приказала разбудить дочь и одеть ее, она уже подкупила ребенка конфетами, но Слаг запретил. «Моему ребенку рано на кладбище». Тюфяк! Из него даже трехлетний ребенок веревки вил.

Эмили Слаг была одинока, сестра ее терпеть не могла и запрещала брату приближаться к бедняжке Эмили. А муж вставал на сторону дочери. Всегда! И если со Слагом все ясно, то чем же Эмили не угодила Вадоме? «Ты – не одна из нас, ты – не Лаветт, тебе не место в этом доме», – говорила Вадома и отворачивалась. «Но почему?» – на этот вопрос Эмили так и не смогла получить ответ.

Подходя к гробу, Эмили пыталась найти хоть каплю тоски в своем сердце, но не смогла.

Ей не было жаль почившего. Она жалела только себя.

Честь читать похоронную речь досталась старшей дочери. Вадома в последний раз посмотрела на лицо отца, прежде чем крышку гроба закрыли навсегда. В глазах ее блеснуло сомнение. Может, забрать-таки распятье? Ему оно уже ни к чему…

Пусть оставит себе, он умер, он заслужил.

Ее лицо оставалось невозмутимым и холодным, как и всегда. Казалось, она ничего не испытывала, но она испытывала – испытывала очень, очень многое.

Вадома окинула присутствующих взглядом. Их, как уже говорилось, было немного, и все уже заждались окончания церемонии.

Кому-то не терпелось попасть на поминальный банкет, которого, к всеобщему огорчению, не планировалось вовсе.

Кто-то ждал оглашения завещания.

Остальные скучающие, но желающие поддерживать видимость насыщенной светской жизни, хотели просто укрыться от холодного дождя и скуки изолированного от мира городишки.

– Вы все знали покойного и поэтому имели право не приходить, – Вадома слегка улыбнулась. У нее специфическое чувство юмора.

Улыбнулись лишь двое, брат – от души, доктор Морал – из вежливости.

– Покойный не был хорошим человеком, он был грешником, распутником и пьяницей, ужасным, не побоюсь этого слова, отцом, – продолжила Вадома. – Он оставил свой грязный след на четырех континентах, на десятках островов, за что ему нет прощения. Но!.. В нем было величие. Пускай Роджер – Родигер, как звал его дед, – Лаветт отрекся от своей сущности, от своего имени, и тело его сегодняшним днем будет похоронено здесь, в этой земле, с которой нашу семьи изгнали тысячу лет назад, он – Лаветт. Лаветт по крови, по натуре. Да будет тебе известно, Родигер, – торжественно обратилась она к деревянному ящику, – пока та гниль, что жила в твоем сердце и теперь пожирает плоть твою, а душа твоя горит Вечным Пламенем в глубинах Ада, мы, дети твои, продолжим нести ту ношу, от которой ты отрекся. Твое наследие не будет утеряно, а род не угаснет. Дом Лаветтов всегда будет почитать тебя и твое проклятье. И где-то в глубине души, где-то очень глубоко, мы все тебя любим и скорбим. Да упокоит Господь твою душу. Аминь!

В судебном зале холодно и сыро. Это одно из немногих деревянных зданий в городе. Частная собственность в Гринкрике процветала, в то время как государственные институты гнили и разваливались на куски. Подобное произошло со зданием, выделенным для гринкрикского нотариата, поэтому все нотариусы города ютились в душной коморке, куда обычно отводили присяжных для обсуждения приговора.