С господином было лучше.

Захотелось вдохнуть запах леса. Хотя сойдет и запах лесопилки в Кошинке. Все лучше запахов Госима. Все лучше Госима!

Грета шла по городу, с красной шерстяной кучей на плечах и малиновыми перьями в волосах.

«Может, взять и в канал броситься?» – зевая, подумала Грета. Господина она не дождется, замуж ей не выйти, так почему бы и нет? Почему бы раз и навсегда закончить жалкое существование в жалком городишке?

Потому что господина Грета дождется. Потому что мужа себе она найдет – подкопит, расплатится с Мартиной и мужа найдет. И дяде новую крышу сделает, не сама, конечно, но рабочим заплатит – и деньгами, а не натурой. Грета не сбросится в канал, потому что она справится. Заставит себя справиться со всем. И просто потому, что Грета любит жизнь. Хоть и любить особо нечего.

Когда-нибудь она скажет себе: «Господин вернулся», и жить станет полегче. Работы станет поменьше, денег побольше. Да и возможность видеть господина радовала. Возможность говорить с ним, пускай приходит он к Мае, а не к ней. Но! Господин доверил заботу о Мае именно Грете. Значит, он ей доверяет. И дяде Греты он доверяет. Так что все еще наладится. Надо только подождать. И все хорошо будет. Лет четырнадцать еще, от силы, и господин вернется, и все прекрасно станет.

«Шубу себе настоящую куплю», – мечтательно подумала Грета, ежась под красной кучей.

И тут, из толпы, словно плавник хищной рыбы, название которой Грета забыла, выплыла шляпа. Она возвышалась над толпой. Но дело же не в шляпе, а в том, кто ее владелец. Это был не Гулливер. Не его походка. Слишком уверенная, тяжелая. Да и Гулливер не носил шляпы.

– Господин вернулся. – Грета выдохнула весь воздух из легких от счастья и удивления.

Она бросилась к нему со всех ног, обутых в смешные красные башмаки с перьями. Она толкала прохожих, бежала, толкала. Остановилась уже у самого Пивэйна, преградив ему дорогу собственным телом в пышном платье с десятком складок и пушистых подъюбников. Встала она перед ним и замерла, потому что не знала, что, собственно, собиралась сделать. Откровенно бросаться господину на шею и визжать, как по нему скучала, – не следует точно. Притворяться недотрогой поздновато.

– Здравствуй, Грета, – поздоровался Пивэйн.

Он постарел. Осунулся. Темный лоб был сморщен складками кожи, даже когда лицо господина было покойно. Но это был он!

– День превосходный, – ответила Грета и глупо улыбнулась. Обычно ее улыбка выходила кокетливой и игривой. – Вы вернулись, – сказала она очевидную вещь, и лицо ее расплылось от радости. Жаль, зубы не чистила. Но ничего, радость сверкала ослепительней любой зубной эмали.

Грета пялилась (именно: пялилась) на Пивэйна и улыбалась. На глазах у нее стояли слезы щенячьей радости.

– Да, – сказал Пивэйн и помолчал, может, Грете было что-то нужно, не просто так же она бежала к нему с таким рвением, расталкивая прохожих. Грета молчала, улыбалась. – Я тоже рад тебя видеть, Грета, – добавил он и неловко похлопал Грету по плечу. На ней была странная красная влажная масса, которая оставила на перчатке плевки шерсти.

«Вы же знаете, я сделаю все, – с жаром шептала Грета. Но, к сожалению, только в своей голове. – Любое поручение. Любое-любое. Совсем любое». Даже в собственных мыслях тон у нее был умоляюще послушный.

Она, Грета, такая роскошная (по меркам Лундона) и недоступная с клиентами (даже с богатенькими гринкрикцами), Сучка из Госима (так ее звали) превращалась в щенка рядом с Пивэйном. В безмозглого щеночка, которому было в радость прыгать перед хозяином и вилять хвостом. Ведь так приятно, вечно скалясь и звеня натянутой цепью, отдохнуть от всего этого и потявкать. Было бы перед кем!

Грета, конечно, могла быть серьезной. Могла быть полезной. Грета выполнила бы любое поручение. Любое-любое. Вне зависимости от сложности и опасности для жизни. Любое-любое. И Пивэйн знал это без слов. Поэтому он всегда обращался к Грете.

Постояв с минуту с Гретой, он все-таки покинул ее.

Грета так ждала этой встречи, так хотела пожаловаться на Мартину и несправедливость жизни. Точнее, не пожаловаться, Грета никогда не жаловалась. Так, просто упомянуть, намекнуть, подмигнуть, Пивэйн и сам бы все понял. Впрочем, о жадности Мартины он догадался по облезлой красной каше на плечах Греты. Надо будет навестить Мартину, решил Пивэйн и нырнул в поток.

Людей на улицах становилось все больше, день близился к концу, рабочие заканчивали смены, блудодеи выползали с наступающей темнотой.

Пивэйн был создан для Лундона. Он не признал бы это ни за что на свете, но это факт. Это его остров, его город, его улицы.

Лундон – местечко помрачнее Проклятой земли. Самая глубокая впадина.

Карта острова Святой Надежды похожа на ухо.

Мясистая мочка – юг, то бишь Гринкрик.

Скалистая крутая «ладья» с завитком – северные владения Лаветтов. Северные, твердые, хрустящие и краснеющие на морозе.

Противозавиток, эта скучнейшая часть уха, параллельная возвышению завитка (Лаветты) – восток, деревни, принадлежащие Лаветтам.

И, наконец, Лундон – козелок. Прикрывающий (не очень старательно) саму суть острова-уха – темноту, впадину, углубление, дыру, дырку. Лундон – центр острова, что ни говори. Лаветты торговали с лундонцами, лундонцы горбатились на их фабриках. Гринкрикцы нанимали лундонцев задарма и бегали в Лундон за увеселениями.

Всем нужен Лундон.

На сомнительном подобии демократии строился этот город. В Лундоне не было единого правителя, не было полиции, администрации. В Лундоне были лундонцы, этого хватало. Члены банд, моряки, рабочие фабрик и лесопилок Кошинка, блудницы, торговцы, священнослужители, цыгане, сектанты и, разумеется, Пивэйн Лаветт и его свора.

Контролировалось кипение жизни в Лундоне старыми законами, придуманными и выписанными на обелиске на центральной площади кем-то неизвестным сотни лет назад. Кто решил, что если ты убийца, которого не поймали, то ты и не убийца вовсе? Кто решил, что попавшихся судит Суд горожан, а не настоящие судьи? Кто решил, что если ты в банде, тебе можно все? Пивэйн не раз пытался представить основателей города, молодых или уже старых, отчаянных или расчетливых. Они были его героями, почти божествами.

Пивэйн любил Лундон, но скрывал это. Скрывал, как самый страшный секрет. Самый постыдный секрет. И все же, вступая на сопливую от грязи брусчатку, он не сдержал улыбки.

Брусчатка была зеленой, ведь лундонцы так редко выходили за пределы фабрик и городских переулков, что забывали, каково это – иметь зелену под ногами (речь о траве, лундонцы редко видела траву, особенно зеленую – такую только в книжках).

«До чего приятно вернуться домой!» – чуть не сорвалось у него с губ.

Сюда, в Лундон, он сбегал от отца и Вадомы. Здесь, в Лундоне, он впервые подрался, впервые напился, впервые сломал кому-то обе ноги за раз – и все эти «впервые» случились в один день и с одним человеком. К этому человеку Пивэйн, кстати, и направлялся.

Гулливер жил на улице Фирсин. Номер дома Пивэйн не помнил (или не знал его вовсе). Гулливер – его первый друг (если этого человека можно назвать другом), первая драка, первая выпивка, первая сделка. Гулливер согласился быть правой рукой Пивэйна. Вернее, второй правой рукой. Первой правой рукой Пивэйна был все-таки Финрей, преданнейший старик-слуга, но Гулливер занимал почетное второе место. Из-за его вольнолюбия и из-за того, что на любое дело его приходится уламывать, как девицу. Финрей выполнял самую грязную работу, Гулливер самую умную, а Грета была глазами и ушами в Лундоне. Еще была Лили, блудница из Гринкрика, но ей Пивэйн не особо доверял, так как в Гринкрике ее почти невозможно контролировать.

Гулливер ездил от имени Пивэйна на материк и такие же мелкие, как Святая Надежда, острова. Он продавал то, что продавали Лаветты. За щедрый процент. Иногда он притворялся прикарманником, жадным на руку, шельмой, хапугой и т.п. Некоторых мелко-островных людей смущала фамилия Лаветт, штамп «ЛАВЕТТ» и ухо с щупальцами на ящиках с грузом, но вот у того, кто «украл» у Лаветтов, они покупали охотно. А если учесть, что Гулливер и Пивэйн на людях друг друга не переносили, иногда даже до драки доходило, то порой героя Гулливера и выпивкой угощали.