Внезапно плотину внутри меня прорвало, и нахлынувшее горе затопило меня рекой. Я потеряла их всех до одного. Всех, кого я любила. И они все ушли по моей вине.

Моя вина. Моя вина. Моя вина…

Я посмотрела на неподвижное лицо Хелены и закричала.

Я снова закричала. Звала ее по имени, трясла, но Хелена не шевелилась.

Вдруг она открыла рот и вздохнула.

Затаив дыхание я схватилась за грудки. В это время голос из темноты рявкнул:

– Halt! Wer ist da?[22]

По моему лицу, ослепляя, шарил луч фонаря. Я услышала звук передергиваемого затвора.

Хелена была жива, но по моей вине нас сейчас убьют. Я медленно подняла руки вверх.

– Пожалуйста, – молила я, жмурясь от направленного в глаза света, – моя сестра больна. Мне нужен доктор…

В темноте я различила сапоги и дуло направленного на нас пистолета. Залаяла собака.

– Доктор! – повторила я. – Пожалуйста!

Сапоги остановились рядом с нами, и немец носком сапога ткнул Хелену в бок. Она закашлялась, и сапоги шагнули назад. За завесой света немцы о чем-то переговаривались.

Затем прежний голос, коверкая польские слова, приказал нечто, что, по-видимому, означало «возьми ее» и «следуй за нами».

Едва держась на ногах, я взяла Хелену на руки. Так и не придя в сознание, она повисла у меня на руках. Меня шатало под ее тяжестью, но я продолжала медленно плестись за патрулем. Один немец-полицейский шел за мной, наставив мне в спину автомат.

Нас арестовали, и я знала, что за этим последует. Они будут избивать и пытать меня. Узнают, что я носила еду евреям. Что пыталась устроить побег для еврея. Что мои документы – фальшивка.

Что от одного взгляда на них у меня к горлу подступает тошнота и закипает кровь.

По правде говоря, мне было бы приятно сказать им это, но вряд ли удовольствие продлилось бы больше одной или двух минут.

Наконец мы добрались до полицейского участка, но внутрь меня провели не с главного, а с бокового входа. Я положила Хелену на скамью в обшарпанном коридоре с ярким электрическим освещением, и двое полицейских обыскали мой рюкзак. Они вытащили на свет чашку, спички и полкраюшки хлеба. Полкраюшки хлеба. Доля Хелены, которую я дала ей, когда мы остановились возле ручья. Я посмотрела на неподвижное лицо сестры. Почему она не съела хлеб?

Один из полицейских обыскал мои карманы, после чего попытался снять с меня пальто. Я оттолкнула его руки. Под пальто у меня не было ничего, кроме белья, а все мои сбережения были спрятаны в лифчике. Я не знала, как они к этому отнесутся. Снова оттолкнула протянувшиеся ко мне руки, и второй полицейский засмеялся. Они обменялись несколькими фразами, возможно на мой счет, и вышли.

Немец с пистолетом остался меня сторожить. Он молчал. Даже не смотрел на меня. Видимо, знал, что сейчас последует. Мой страх немного прошел, хотя, возможно, и безосновательно.

Я села рядом с Хеленой. Она дышала, но глаза были закрыты. Я гладила ее по волосам, гадая, чем все это для нее закончится.

В конце коридора отворилась дверь, и оттуда высунулась мужская голова. Человек оглядел нас обеих, затем поманил меня к себе. Я посмотрела на охранника, но он не шевельнулся. Ну что же, значит время пришло. Я наклонилась, чтобы подхватить Хелену.

– Nein, не надо. Я сам, – сказал мужчина. Он подошел к нам и взял Хелену на руки. На нем был немецкий офицерский мундир, но его польский был почти безупречен, в нем можно было различить лишь легчайший акцент. Я последовала за ним; в комнате, куда мы вошли, не было ни полицейских, ни эсэсовцев, не было также ни ружей, ни дубинок. Вместо этого здесь стояли письменный стол, шкафчик и кушетка, на которую мужчина положил Хелену.

– Меня зовут доктор Беккер, – сказал он, вытаскивая из кармана стетоскоп. – Это ваша сестра?

Я кивнула, потеряв от удивления дар речи.

– Расскажите, что с ней случилось.

Пока он стаскивал с Хелены огромное для нее платье, я отвечала на его вопросы. Мне было страшно оттого, что он прикасался к ней, но еще больше я боялась оставить ее без помощи. Он спросил, что и когда мы ели и как она себя вела перед тем, как потерять сознание. Он осмотрел ее синяки. Хелена зашевелилась и открыла глаза.

– Лежи спокойно, – велел ей доктор Беккер. Затем повернулся ко мне: – Садитесь, пожалуйста. Хотите повесить свое пальто?

Я села и отрицательно покачала головой, запахнувшись еще сильнее.

– Подождите, пожалуйста, здесь, – сказал он и вышел из комнаты.

Сейчас сюда придут полицейские, думала я. Они уведут меня с собой, и я больше никогда не увижу Хелену. Меня окатила волна озноба.

Дверь отворилась, и в комнату снова вошел доктор. В руках у него были две чашки чая. Он дал одну из них мне и, посадив Хелену и держа у ее рта чашку, стал поить ее чаем.

– Ваша сестра истощена, к тому же она очень устала, – сказал врач. – Все, что ей требуется, – это отдых и хорошее питание.

Он достал из кармана пачку печенья, помог Хелене встать на ноги и дал ей одно.

– Пейте, – обратился он ко мне. – Чай очень сладкий и в нем немного молока. Судя по вашему виду, это то, что вам сейчас надо.

Я послушалась, продолжая внимательно следить за ним поверх чашки. Мне казалось, что все происходящее – какая-то ловушка.

– У нее небольшой жар и в легких не вполне чисто, – продолжал он, – так что я дам вам антибиотики и аспирин. Вы будете ей их давать? Не продадите лекарство?

Я посмотрела на Хелену, которая, забыв о хороших манерах, с жадностью поглощала печенье, и помотала головой.

– Я буду давать ей лекарства.

– Хорошо. Я вас завтра навещу, чтобы убедиться, что все идет как надо. Какой у вас адрес?

Я была так потрясена, что дала ему свой адрес. Затем он вызвал двух полицейских, которые проводили нас до дому, чтобы мы не наткнулись на патруль. Я заперла дверь, вымыла Хелене лицо и руки, дала ей антибиотик и таблетку аспирина и уложила в свою кровать. Эмильки не было. Я только надеялась, что ее визит к матери окончился не так, как мой.

Я села в кресло, прислушиваясь, не раздастся ли стук гестаповцев в дверь, и уснула.

Когда следующим утром в дверь действительно постучали, оказалось, что это пришел доктор Беккер. Как и обещал. Хелена сидела в постели в моей чистой ночной рубашке, с расчесанными волосами, и доктор пощекотал ее подбородок, послушал ее легкие и назвал ее мышонком и маленькой феей. Потом велел мне заботиться о ней как следует и больше не брать ее в дальние путешествия и оставил нам мешок с едой и баночку витаминов.

Больше я его никогда не видела.

В тот день начался четвертый этап моего образования. Я узнала, что неправильно судить о человеке только по его национальности. И не так важно, является ли человек евреем или поляком.

Или даже немцем.

Весь этот день я провела с Хеленой, не разрешая ей вставать с постели и истратив практически всю еду, которая у нас была. Следующим утром я стояла возле окна, вглядываясь в улицу сквозь залитое дождем стекло. Когда показалась марширующая в сопровождении охранников колонна заключенных, я выскочила из подъезда навстречу Максу. Мокрая от дождя, приноровила шаг к его шеренге, но он покачал головой и посмотрел назад через плечо. Вместо привычного охранника сбоку от колонны шагал эсэсовец. Я отошла в сторону, и Макс показал мне семь пальцев. Значит, он будет ждать меня возле заграждения в семь вечера. После чего пленник, чтобы не привлекать внимания, опустил голову.

Я следила за удаляющейся фигурой. С его черных, как у Изи, волос стекала вода.

Никогда прежде не видела, чтобы в его глазах была такая всепоглощающая печаль.

Наверняка Макс получил мое письмо.

Думая, что мне делать дальше, я дошла до угла и, повернувшись спиной к улице, украдкой вытащила из лифчика деньги. У меня все еще оставался не истраченный на билет для Изи злотый. Если расходовать деньги экономно, я всю неделю смогу покупать еду для Хелены и Диамантов. Но это если очень постараться. Кроме того, Хелене нужны туфли, платье, нижнее белье, ночная рубашка и, возможно, что-то еще, что сейчас мне просто не приходит в голову.