Оскар, скосив глаза, посмотрел в сторону своего соперника.

– У него такие же руки и ноги, как у тебя, и по жилам тоже течет кровь. Что тебе за дело, если его семья соблюдает закон Моисея? Давай-ка пожми этому мальчику руку. Ну, быстрей, пока я не рассказал твоей матери!

Мальчишки нехотя обменялись рукопожатием, и, когда они разошлись в разные стороны и толпа стала рассеиваться, стоявшая за моей спиной женщина пробормотала:

– Грязный еврей.

Я нашла для пани Диамант сливы по хорошей цене. Вернувшись в лавку, я проскользнула через дверь и, запершись в туалете, стояла там, уставившись на свое отражение в зеркале. Я трогала свое лицо, кожу на руках, каштановые волосы. Люди ненавидят этого парня, потому что он еврей. Быть может, Диаманты ненавидят меня за то, что я католичка?

В тот день я уговорила пани Диамант встать со своего стула и сделать вместе со мной зарядку вроде той, какую, как я видела, делают ученики на гимназическом дворе. От наших упражнений несколько шоколадок в красивых обертках соскользнули с полок на пол, а пани Диамант смеялась не переставая и вытирала пот в складках шеи.

– Иногда, моя ketzele, – я уже знала, что это слово означает «котеночек», – солнышко, которое ты приносишь с собой, бывает очень жарким!

На ее мягких щеках появились ямочки, и она вручила мне шоколадку, взяв другую для себя.

И я вдруг поняла, что до моего появления в лавке пани Диамант чувствовала себя одиноко, а теперь это не так. И что мне тоже было одиноко на ферме с братьями и сестрами, занятыми каждый своим делом, с мамой, у которой всегда было слишком много хлопот, и с курами в загоне. А теперь я тоже не была одинокой.

В следующее воскресенье, пойдя вместе с Андзей к мессе, я поблагодарила Бога за то, что он привел меня к Диамантам. В конце концов, в моей Библии тоже был Моисей, и я не сомневалась, что Бог его любит.

Я узнавала много нового.

Изя научил меня петь неприличные песни на идише, а я решила, что больше не буду приносить в магазин бутерброды с ветчиной, хотя пани Диамант и говорила мне, что не имеет ничего против. Зимой, когда стало рано темнеть, я ужинала в находившейся за углом квартире Диамантов, где их уже почти взрослые сыновья толковали между собой о медицине, а пан Диамант время от времени задавал вопросы вроде «Что лучше: хорошая война или худой мир?». И они начинали доказывать каждый свое, а пан Диамант сидел в сторонке и курил сигарету за сигаретой. В эти холодные вечера Изя провожал меня домой; глубокий снег в свете уличных фонарей казался золотым.

Пани Диамант теперь каждое утро делала со мной зарядку. Ей пришлось ушить свои платья. А мне, напротив, пришлось свои распустить. Я теперь знала, как улыбнуться, чтобы молодой человек купил вместо одной шоколадки две, и моя улыбка становилась еще приветливей, если он вручал мне вторую шоколадку. Как только с треньканьем колокольчика за ним закрывалась дверь, я клала шоколад обратно на витрину, а монеты – в кассу, и пани Диамант хихикала. Я научилась завивать волосы и позаимствовала у сестер губную помаду, напевая про себя, пока по радио передавали новости о том, что Германия вторглась в Чехословакию. И, когда Андзя переехала в Краков, а Марыся решила снять комнату в противоположном конце города, пани Диамант поцокала языком, собрала морщинки вокруг глаз и сказала:

– Тогда живи у нас, моя ketzele.

В квартире у Диамантов не было свободной комнаты, поэтому они с помощью бордовой шторы отгородили пространство в конце коридора и устроили внутри для меня постель, поставили стол с настольной лампой и повесили над ним зеркало. Я пришпилила к стене литографию с изображением Мадонны с Младенцем и повесила на спинку кровати свои четки. В Йом-Кипур, во время которого она соблюдала пост, пани Диамант прятала у меня под кроватью секретный запас блинчиков. В свете настольной лампы мое гнездышко окрашивалось мягким красноватым светом.

Единственным недостатком в моем убежище было отсутствие окна. И когда по ночам становилось жарко, я пробиралась в гостиную, где окна всегда держали открытыми, чтобы проветрить комнату от застоявшегося табачного дыма. В темноте я садилась на подоконник, упершись босыми ногами в оконную раму и вслушиваясь в гудки отходящих и прибывающих на железнодорожную станцию составов. С одной стороны от меня сонно дышала квартира, с другой, внизу, расстилалась темнота спящего города.

Тогда я еще не знала, что темнота несет с собой страх.

Изя подходил к моему подоконнику и сидел, развалившись в кресле, или ложился, закинув руки за голову, на ковер. Он шепотом рассказывал мне о своих занятиях в университете, о странах, где ему больше всего хотелось побывать (в Палестине и в Турции), о стране, в которую мне хотелось бы поехать (об Америке). И его интересовало мое мнение о разных вещах, например, думаю ли я, что Гитлер вторгнется в Польшу. Но войны не занимали в моих мыслях не только первого, но даже второго или третьего места в те ночи. Изе уже исполнилось восемнадцать. Он вырос. Возмужал. Его длинные загнутые ресницы бросали словно нарисованные сажей тени на веки.

В то последнее лето Макс тоже иногда приходил к подоконнику. Он был миниатюрнее и молчаливее своего брата, но, когда начинал говорить, в голове у меня появлялось множество серьезных мыслей о жизни. А порой он шутил, да так, что от смеха начинали болеть ребра. Изя обнимал его за талию, стараясь не расхохотаться, чтобы не разбудить мать.

Мне нравилось смотреть, как Изя смеется над его остротами.

Однако вскоре Макс перестал приходить к нашему подоконнику. Весь мир спал, кроме меня и Изи.

Думаю, Макс все понял раньше меня.

Летние ночи стали холодными, наступала последняя осень, и, когда вокруг подоконника закружились желтые листья, а в воздухе запахло горьким угольным дымом, Изя в темноте взял меня за руку. Мы условились, что это будет нашей тайной. Спустя две недели на Перемышль упали первые немецкие бомбы.

Первой моей мыслью было, что это русские самолеты. Они пролетели так низко, что на полке задребезжала Марысина посуда. В школе был первый день занятий, и на тротуарах толпилось множество детей с книжками и ранцами, спешивших домой после короткого школьного дня. Я выглядывала из окна новой квартиры своей сестры, расположенной на противоположном берегу реки Сан, ожидая ее к обеду. Прикрыв глаза ладонью от яркого солнца, я смотрела на самолеты, оставлявшие в небе длинные черные следы. Вдруг стоявшая на углу гостиница рухнула, окутанная облаком цементной пыли, и загорелась.

Я вскрикнула. Люди на улицах кричали. Дети на тротуарах разбегались в разные стороны. Я почувствовала, как затрясся пол у меня под ногами и задрожали стены. Захлопнула окно, но до меня все равно долетал звук взрывов откуда-то издалека; над городом поднимались клубы дыма. Раздался свист, перешедший в грохот, дом зашатался, и, не удержавшись на ногах, я упала на колени. На полу валялась сорвавшаяся со стены Марысина литография с Мадонной. На четвереньках я подползла к дверям. Дым на лестничной площадке был такой густой, что мне пришлось снова захлопнуть дверь. Горела лестница. Марысина квартира была на третьем этаже.

Впервые за долгое время мне захотелось, чтобы мама оказалась рядом.

И вдруг я вспомнила, что в нашем доме на ферме были длинные перила вдоль лестницы. Вспомнила, как Ольга и Андзя, визжа от восторга, скатывались по ним вниз, по очереди засекая время, требовавшееся каждой для спуска, на старых папиных карманных часах. Я стащила с Марысиной кровати шерстяное одеяло, завернулась в него так, что спереди получилось два слоя, набрала в легкие воздуха и вбежала в пекло на горящей лестнице.

Я скользила по объятой пламенем лестнице, крепко прижавшись к перилам завернутыми в одеяло локтями и ногами, вцепившись зубами в его шерсть. С третьего этажа на второй, со второго на первый; жар обжигал глаза, не давал дышать. Затем с первого этажа еще вниз, в прохладную сырость подвала, где я откашлялась, задыхаясь, и ногами затоптала загоревшиеся края одеяла.