– Граница перекрыта, – сказал Хаим. – Мы не смогли выйти.

Никто из нас не смог.

Мы устроили небольшое пиршество из бульона с кашей, сытного, хотя и не особенно вкусного, остатков хлеба, баночки джема, припрятанной пани Диамант, и яблок. И, несмотря на то что Хаим рассказывал множество ужасных историй о немецких самолетах, расстреливавших с высоты беженцев, и об убийстве ни в чем не повинных людей, в тот вечер смеха было больше, чем слез. Мы смеялись над уродливыми тарелками, купленными мною у старьевщика, вместо изъятого у нас фарфорового сервиза. Хохотали, когда Хенек поинтересовался, почему немцы не забрали также и драгоценности, и мать объяснила ему причину. А когда Макс представил Гитлера в женских ботинках, читающего принадлежавшие пану Диаманту «Комментарии к Талмуду», я хохотала, пока у меня не заболели мышцы живота. Изя крепко сжимал под столом мою руку.

Мы многого не знали тогда, нам было так хорошо вместе; мы не знали, что пришел час, когда мужчинам следовало, накрыв головы молитвенными шарфами, обратиться к Богу. А я должна была, стоя на коленях, призывать на помощь Святую Деву и Христа.

Если бы мы только знали, что уже настало время для слез.

Спустя несколько дней на кухонном столе лежали два письма из жилищной конторы. Пани Диамант ножом вскрыла первый конверт. У нее на лице появилась мстительная улыбка. Она поспешила из кухни, и из коридора донесся спор на повышенных тонах. Я пила чай, гадая, что же такого сотворили Роза и Регина на этот раз, затем открыла второй конверт.

Я прочла письмо. Дважды. Пани Диамант вошла в кухню и с торжествующим видом швырнула на стол письмо. Регина и Роза должны будут съехать, так как их жилье теперь записано на меня. У меня теперь будет собственная комната.

У меня ушло полминуты на осознание этой новости, а потом я передала ей второе письмо. В нем говорилось, что все евреи должны переселиться в гетто. Новое жилище Диамантов будет находиться всего через несколько домов отсюда, в специально отведенном для этого месте позади железнодорожной станции.

У меня, конечно, будет собственная комната. Но я останусь здесь в одиночестве.

Лицо пани Диамант исказилось.

– Мы не будем переезжать, пока нас не заставят, – сказала она.

Спустя два дня Регина и Роза перебрались в гетто. Еще через три недели по городу были развешены объявления. Каждый еврей, не переселившийся в гетто до полуночи, на следующий день будет расстрелян.

Мы не спали в ту ночь. Я передвигала мебель, паковала уродливые тарелки и выслушивала нескончаемые советы.

– Помни, что ты католичка, – говорила пани Диамант, как будто я могла об этом позабыть. – Они не трогают католиков. Запирай как следует на ночь двери в квартире и в своей комнате тоже. Но мы только спать будем в разных местах. А каждый день будем видеться, правда? В этой коробке вещи, которые ты можешь продать, когда закончатся деньги…

Она сунула мне в руки коробку. А перед этим отдала четвертую часть остававшихся денег, что теперь были спрятаны на кухне в печной трубе, которой мы не пользовались.

– И ты будешь нас навещать, – продолжала она, вытирая пот со лба, – и будешь приносить всякие мелочи, которые нам понадобятся, потому что тебе разрешено покупать и продавать, хорошо?

– Почему вы не берете меня с собой? – в сотый раз спрашивала я. – Я могла бы спать в коридоре, как сейчас…

– Не будь дурочкой, ketzele.

Я, наверное, и была дурочкой. Наверное, была Dummkopf. Но у меня щемило сердце.

На улице раздались выстрелы, крики, пронзительно взвизгнула женщина. Макс поставил на пол коробку, подошел к окну и резко задернул штору.

– Не выглядывай в окно, Mame, – сказал он. – Ладно?

Он посмотрел на меня, и мне ничего не надо было объяснять. Шторы должны быть задернуты.

В дверь забарабанили кулаком.

Мы уже отличали по звуку, что это может быть только гестапо. Как будто за дверью бились между собой Гитлер и Сталин за то, чтобы первым ворваться в квартиру. И они выбьют дверь, даже если мы не откроем.

Пани Диамант повернулась и выхватила у Изи из рук рюкзак.

– Быстро! – шептала она. – Хватайте свои коробки и тащите их в переднюю спальню. Под кровать. В спальню. Шевелитесь! Хаим, Макс! И кухонный стол туда же. И четыре стула. Живее!

Все засуетились. Грохот возобновился. Или, может быть, они теперь колотили в дверь прикладом или дубинкой.

– Gestapo! Öffne die Tür! Öffne![12]

Стол и стулья уже были в моей комнате. Мать кивнула Изе, показывая, что он может отпереть дверь. В прихожую ввалились четверо эсэсовцев и тут же стали рыскать по квартире. Один из них остался в прихожей в своей фуражке с черепом и смотрел на нас, ухмыляясь. Его черные сапоги сияли зеркальным блеском.

– Что происходит? – спросила пани Диамант.

– Молчать! – рявкнул офицер. – Наш фюрер разрешил вам пожертвовать лишние вещи в пользу германской армии…

Германской армии, по-видимому, необходим наш диван, думала я, глядя, как его выносят за дверь. Я побежала в гостиную. Один из офицеров вышел из кухни и стал рыться в коробке с одеждой Хаима, которую не успели спрятать в моей спальне. По комнате, тонувшей в полумраке из-за задернутых штор и клубов табачного дыма, окружавшего кресло пана Диаманта, были разбросаны мелкие вещицы из тех, что мы только что упаковали. Офицер сморщил нос и зажал коробку под мышкой.

– Вы, евреи, живете как свиньи, – произнес он – или нам показалось, что он сказал именно это. Его польский был намного хуже, чем у первого офицера. Он вытащил из нагрудного кармана пана Диаманта полную пачку сигарет, засунул ее к себе в карман и ударил старика по лицу. Затем сплюнул на пол.

Стоявший у стены Хаим шагнул вперед, и я видела, как Макс молча сделал останавливающий жест рукой. Хенек стоял в дверном проеме на пороге кухни, сжав кулаки, за спиной у него встал Изя.

В комнате повисло напряженное молчание. Казалось, что сейчас последует неминуемый взрыв.

Я быстро повернулась к офицеру и улыбнулась ему, как если бы хотела, чтобы он купил мне шоколадку. Он остановился, оглядел меня с головы до ног, опустил коробку на пол и извлек из внутреннего кармана список.

– Ваше имя? – спросил он.

– Это панна Подгорская, – ответила за меня пани Диамант, поспешно входя в комнату в сопровождении первого эсэсовца. Она устремилась к письменному столу и стала рыться в бумагах.

– Я вам уже говорила, ее прописали в одной из спален в нашей квартире. Все вещи в этой спальне принадлежат ей, а не евреям.

Она наконец отыскала письмо из жилищной конторы и вручила его офицеру.

– Это не еврейская собственность, – повторила она, в то время, как эсэсовец в блестящих сапогах читал письмо. Она бросила на меня быстрый взгляд, приказывая молчать. И я прикусила язык.

Второй офицер сверился со своим списком и кивнул.

– Комнату девушки не трогать! – рявкнул он. – Остальное забирайте.

Мы смотрели, как они выносят остатки мебели, все, вплоть до ковров и кресла пана Диаманта. Перед домом был припаркован грузовик, из его кузова торчали вещи, принадлежавшие семьям, жившим в нашем доме. В окно я увидела вышедшую из крайнего подъезда женщину с ведром, она выплеснула содержимое ведра на тротуар, и вода в сточной канаве окрасилась красным.

Я быстро опустила штору. Забыла, что не должна была ее поднимать.

Эсэсовец со списком в последний раз окинул взглядом пустую квартиру и нас семерых, стоявших и сидевших на голом полу. Довольный тем, что в доме не осталось ничего ценного, он двинулся к выходу. Затем снова повернулся в нашу сторону, подошел ко мне и ущипнул меня за щеку.

– Скоро найдешь себе новых друзей, ja[13]?

Он улыбнулся и вышел, а я долго отмывала щеку под краном на кухне.