Я сказала Максу, что видела Изю. Что он жив и работает. Но не стала рассказывать о его состоянии.

И ничего не сказала Максу о нашем плане.

В день, о котором мы условились с Изей, я купила билет на поезд, спрятав под мышками по мужской туфле, надела поверх пальто, слишком теплое для жаркого июльского дня, засунула себе под платье мужскую рубашку, а кепку, брюки и слегка погнутые очки, найденные мною на улице, запаковала в маленький сверток, стараясь, чтобы он выглядел как взятая в дорогу еда.

Мокрая от пота, я сидела в трясущемся, болтающемся из стороны в сторону вагоне. Затем мне пришлось зайти в уборную с дыркой посреди пола, где меня вырвало выпитым за завтраком чаем. После этого мне стало немного легче, я вернулась на свое место и опустила оконное стекло, чувствуя на лице прохладный воздух и мечтая о том, что будет, когда весь этот ужас прекратится. Война закончится. Изя выпустится из медицинской школы и получит работу в больнице. У нас будет новая квартира с кремовыми коврами, которые никогда не будут пачкаться, и с современными обоями без цветочков. Двое детей в красивых кофточках и лентах и с датами рождения в письменном виде.

Мои нервы были натянуты как струны.

А потом ветер перестал холодить мне лицо. Вагонное сиденье уже не ходило из стороны в сторону, и колеса перестали стучать и замерли. Я высунулась из окна и вытянула шею. Далеко впереди танки с торчавшими из башен пушками пересекали железнодорожные пути, рядом с ними двигались армейские машины со свастиками. А позади них, шеренга за шеренгой, маршировали солдаты.

Люди в вагоне молчали. Не о чем было говорить. Мы просто сидели, ожидая, пока пройдут немецкие войска.

Мы ждали пять часов.

Наконец вагоны качнулись, и поезд медленно пополз вперед. По вагону пронесся вздох облегчения. Мы проехали минут двадцать и снова остановились. На три с половиной часа.

И когда в конце концов я добралась до Львова, в небе стояла луна, и лагерь был закрыт. Я пропустила встречу с Изей.

Я нашла женщину, которая согласилась пустить меня на ночь, хотя из-за этого у меня не осталось денег, чтобы завтра купить себе еду.

Я надеялась, что Изя не стал меня ждать. Когда он не увидел меня позади уборных, он наверняка понял, что я не приду сегодня и что исполнение нашего плана откладывается.

Женщина позволила мне оставаться в комнате только до полудня. Поскольку денег на обед у меня не было, я надела свое теплое пальто и до вечера бродила по Львову, пока для заключенных не настало время возвращаться обратно в Яновский после работы. Шеренги ссутулившихся, истощенных людей заходили в лагерные ворота, и я заняла позицию возле уборных, повязав волосы ярко-красным шарфиком. Я ждала. Я не увидела Изю, но его не так-то просто было отыскать в толпе мужчин в одинаковой серой одежде с одинаково бритыми головами. А меня заметить было очень просто. Даже в сумерках моя фигура бросалась в глаза.

Я ждала.

И ждала.

Летом темнеет поздно, и тем не менее темнота уже наступила. Если Изя не появится в ближайшее время, мы опоздаем на последний поезд. А если он совсем не придет, мне предстоит ночевать где-нибудь в поле, а назавтра повторить все заново. Охранник возле дверей в контору сменился. И вдруг я услышала «тсс».

Я огляделась. Новый охранник жестом подозвал меня к себе. Пока я медленно приближалась к нему, он пристально смотрел на меня из темноты. Это был немецкий солдат, которого я раньше поцеловала в щеку. Он помотал головой.

– А, это ты, – произнес он, его голос звучал неприветливо. – Я так и подумал, что это ты. Ждешь «мужа сестры»?

Я не ответила. В его интонации было что-то пугающее. Он говорил заплетающимся языком, как пьяный, хотя мне казалось, что он все-таки трезв. Выражение его лица было странным.

– Я знал, что мне не следовало тебя пускать. Я никогда не должен был… – Он произнес несколько слов по-немецки и плюнул мне под ноги, и, хотя я не понимала языка, было ясно, что он сказал что-то ужасное.

Я посмотрела ему в лицо.

– За что вы сердитесь на меня?

– Потому что из-за тебя его убили, понятно тебе, liebchen[20]? Потому что одна из офицерских жен пошла в уборную, а он принял ее за тебя. Только это была не ты. У вас с ним был план побега, но ты не пришла. И все это правда, не так ли?

У меня начало шуметь в голове. Глухой грохочущий гул. Он не давал мне сосредоточиться. Голос охранника доносился как будто издалека.

– Именно это он нам в конце концов и рассказал. Правда, перед концом он сознался бы в чем угодно. Мне никогда не следовало… – Его лицо исказила гримаса, он снова сплюнул и пробормотал: – Чертов оркестр.

– Вы мне лжете.

Охранник засмеялся.

– Ты, полька, говоришь мне, что я лгун? Я вырос в Польше и знаю, что все поляки – лжецы.

Он внезапно шагнул ко мне, схватил меня за волосы и притянул к себе мое лицо. Он стал шептать мне в ухо, перечисляя все чудовищные вещи, которые они проделывали с Изей. Я мотала головой и кричала, что все это неправда, но он не останавливался. А потом он с силой отпихнул меня от себя, я чуть не упала.

– Убирайся, – сказал он, – пока я не вызвал коменданта.

Я стояла, задыхаясь, не в силах сдвинуться с места.

Умер. Умер. Изи больше нет в живых.

– Проваливай! – заорал охранник.

Я попятилась, а потом, не помня себя, побежала в поле, начинавшееся за лагерной оградой. Шум у меня в голове был похож на гул самолета на бреющем полете. Он окружал меня со всех сторон. Я не могла слышать. Не могла думать. Почти ничего не видела. Пошатываясь, цепляясь ногами за неровности на земле, я вытащила Изины туфли из своего пальто и один за другим бросила их в разные стороны. Потом с воем швырнула в темноту сверток с кепкой и очками. Споткнувшись о что-то твердое и больно ушибив ногу, села на камень, и тут ко мне пришли слезы.

Рыдания душили, я вскрикивала так пронзительно, что, наверное, было слышно на всей улице, а может быть, и в лагере.

Он так хотел жить. Пытался выжить, но они лишили его жизни. Нацисты убили его. Они его мучили.

Я как будто горела в огне; казалось, гигантская рука, сжав в кулаке мои внутренности, скручивает их, не давая вздохнуть.

Кто-то подергал меня за рукав, и я увидела перед собой женщину. В темноте за ее спиной вырисовывались силуэты еще четырех или пяти человек. Один из них посветил на меня фонариком, и я увидела свои испачканные глиной туфли, смятое платье и мокрое пальто, валявшееся на покрытой росой траве.

– Ты нездорова, детка? – спросила женщина.

Я вытянула руку и, пытаясь сохранить равновесие, ухватилась за холодный камень, на котором сидела. Он был плоский и гладкий, и теперь при свете фонарика я разглядела высеченную на нем надпись. Это были не камни. Я сидела на сваленных в кучу старых надгробиях. Оглянувшись, я увидела мягкую, в комьях землю. Я находилась на кладбище.

Может быть, и Изя был где-то здесь.

– Ты, наверное, голодная.

Я снова сосредоточила внимание на женщине, она протягивала мне печенье. Я взяла его и съела, как ребенок. Да она, наверное, и принимала меня за ребенка.

– Ты потеряла кого-то из близких? – спросил другой голос.

Я кивнула.

– Бедная девочка. Можно мы проводим тебя до дому?

От их доброты мне стало больно почти как от жестокости, ведь никто не был милосердным к Изе.

– На станцию, – прошептала я.

Они укутали меня и отвезли на станцию на тележке, убедившись, прежде чем уйти, что у меня есть билет, и сунув мне в руки целую упаковку подсоленных крекеров. Я не знаю, сколько их было. Даже не помню, как они выглядели.

Я попала в Перемышль уже после начала комендантского часа, но мне все равно надо было идти домой. В пустую могилу, которой стала теперь моя квартира. По дороге мне не попалось ни одного полицейского, ни одного немецкого патруля. Эмилька оставила для меня записку. Она уехала в Краков навестить свою мать. Я выпила воды и легла на кровать. Неужели прошло так много времени с тех пор, как он приходил сюда?