– Нет, – ответил он. Я сдвинула брови.

– Почему же?

– Потому что она умерла. Я позову своего зятя.

Дверь за ним захлопнулась. Итак, это отец пани Зелинской. Он здесь раньше не жил. Я посмотрела на Хелену.

– Ты мне не сказала, что пани Зелинская умерла.

– Ты не спрашивала, – ответила Хелена. Видно было, что она вот-вот снова расплачется, ее худенькая рука дрожала в моей ладони. Я сжала ее крепче. Дверь снова распахнулась, и на этот раз к нам вышел пан Зелинский. Хелена съежилась.

– Ого, еще одна Подгорская. Чего тебе надо?

Он был совершенно пьян. И это утром, когда еще не было и восьми. Думаю, он даже не заметил Хелену. Я старалась вспомнить, почему мне никогда не нравился этот человек.

– Я хочу узнать, что случилось с моими матерью и братом.

Он пожал плечами.

– Пришли немцы и увели их. Их отправили в трудовой лагерь в Германии. Так что теперь они работают на Гитлера, а на ферме все пошло к черту.

Германия. В трудовом лагере. Как Изя. К горлу подступила тошнота.

– Когда это случилось?

Он снова пожал плечами.

– Шесть, может, семь недель назад.

Значит, в то время, когда я была занята заботой о Диамантах. Будь я здесь, то, быть может, смогла бы их предупредить. Рассказать, что представляют собой немцы. Спрятать их. Заставить убежать.

Я затолкала чувство вины поглубже в сердце, за возведенную мной плотину. Предамся раскаянию позже, когда смогу.

– Вы заботились о моей младшей сестре, – сказала я.

– О ком?

– О моей сестре Хелене.

Он прислонился к дверному косяку, чтобы не упасть.

– Этим занималась моя Элла. Теперь ее нет.

Я не поняла, кого он имел в виду: Хелену или свою жену.

– А ваша забота, значит, заключалась в том, чтобы избивать беззащитного ребенка, а потом и вовсе выгнать ее, чтобы она умерла от голода где-нибудь в лесу, не так ли, пан Зелинский?

Он поднял палец вверх.

– Твоя мамаша сказала, что будет платить, но я не получил от нее ни единого злотого. Нет денег – нет еды. А если девчонка не будет убираться, она мне тут не нужна.

Я глядела на его жидкие усики, мешки под глазами, жирное тело. От него воняло. Хотя у него была возможность помыться. Я спрятала Хелену у себя за спиной и шагнула ему навстречу.

– Господь вам за все отплатит, – прошипела я.

У него был немного испуганный вид.

– Я буду молиться, чтобы сюда пришли немцы и чтобы за каждый удар, который вы ей нанесли, они избивали вас дубинкой в десятикратном размере. И буду молиться, чтобы за каждый день, когда вы заставляли ее голодать, вы голодали десять дней, и чтобы у вас не было ни еды, ни особенно питья. Я буду молиться, чтобы все ваше тело покрылось язвами. Чтобы вас покусала бешеная собака. Чтобы у вас почернели зубы… чтобы у вас отсохли руки и ноги… – Я посмотрела вниз, и он проследил за моим взглядом. – И чтобы вы медленно сгнили изнутри от мерзкого самогона, который делаете у себя в сарае!

Пан Зелинский открыл рот и снова закрыл.

– И, пан Зелинский, между нами говоря, я уверена, что вы отлично знаете, на чьи молитвы ответит Господь, вы – несчастный schmuck[21].

Я подхватила Хелену, развернулась и зашагала прочь, с грохотом захлопнув за собой калитку. Услышала за спиной стук запираемой двери и звяканье опускаемого засова и почувствовала на губах мстительную улыбку. Хелена крепко обвила мою шею руками.

– У тебя в этом доме остались какие-нибудь туфли или одежда? – спросила я у нее шепотом.

– Нет. Они все продали.

– Отлично. – Меня бросило в жар от гнева.

– Ты меня им не отдашь? – спросила Хелена.

– Нет.

– Никогда-никогда?

– Никогда.

Она положила голову мне на плечо, ее ноги болтались возле моих коленей. А потом засмеялась.

Чем дальше мы уходили от дома Зелинских, тем меньше жалась ко мне Хелена. Спустя какое-то время она сползла с моих рук и пошла рядом. Еще немного, и она побежала вприпрыжку. А я, пройдя километра три, задумалась о том, какой груз взвалила на плечи. Смогу ли прокормить эту маленькую девочку? Одеть ее? Она, наверное, должна ходить в школу? Я понятия не имела, как надо заботиться о ребенке.

Но не было никого, кроме меня, кто мог бы взять на себя эту ответственность. А значит, выбора нет.

Если Господь справедлив, думала я, шагая по то поднимающейся на вершину холма, то вновь спускающейся в низину дороге, он ответит на мои молитвы и накажет пана Зелинского. А потом я стала молиться в тысячу раз горячее о том, чтобы он покарал немцев. За все. За гетто. За то, что отнял у меня маму и брата. За то, что они остановили поезд. И за то, что они сделали с Изей.

Теперь Хелена останавливалась после каждого километра. Она сказала, что у нее болит голова, болят ноги, и мне пришлось тащить ее на спине. Наконец я должна была остановиться, чтобы передохнуть. Разделила с ней последний кусочек хлеба, мы попили из ручья и пошли дальше. За весь день нам ни разу не попалось попутной телеги или машины, и с учетом бесчисленных остановок обратный путь занял вдвое больше времени, чем дорога на ферму. В конце концов показались огни Перемышля, рассыпавшиеся по обоим берегам реки.

Только огней этих было немного. Город спал, окна были темными, только уличные фонари, полузакрытые зданиями, светились то там, то тут. У меня не было часов, но и без них было понятно, что время уже далеко за полночь. Держа Хелену за руку, я задумалась, кусая губы.

Раньше мне уже приходилось пару раз возвращаться в город после комендантского часа. В деревнях цены на продукты для пани Диамант были ниже, чем в городских магазинах. Тогда я ночевала где-нибудь в поле, ожидая, когда поднимется солнце и можно будет без опаски ходить по городским улицам. Но на этот раз до рассвета было еще очень далеко, а Хелена выглядела совершенно обессиленной. Она молчала, уставившись в пространство и нетвердо держась на ногах; мы вспотели на жаре, а теперь нас окутал холод. Сестренка дрожала, и я приняла решение. В последний раз, когда я возвращалась домой после комендантского часа, ни разу не наткнулась на немецкий патруль. Мы будем пробираться по боковым улочкам.

– Пойдем, Хеля. Мы уже близко. Выпьем чаю, я искупаю тебя в теплой ванне, а потом ты целую ночь будешь спать в кровати…

Она кивнула как во сне, сквозь прорехи в ветхом платьице виднелось голое тело. Я снова прикусила губу. В таком виде нельзя показываться на люди, даже если они уже спят в своих постелях. Я спряталась вместе с ней за дерево, стянула с себя платье и накинула его на нее. Она слегка встрепенулась, просовывая руки в огромные для нее рукава, пока я затягивала на ней пояс. Потом я достала из рюкзака пальто и надела его поверх белья.

– Послушай, – сказала я ей, – никто ничего не узнает. Но ты должна идти быстро и очень тихо и делать то, что я велю, хорошо? Это такая игра. Нам надо дойти до дверей моего дома так, чтобы нас никто не заметил…

Я пошла быстрым шагом, Хелена ковыляла рядом, и так мы вошли в Перемышль. Прячась за домами, стараясь не попадать в свет фонарей, мы часто останавливались, прислушиваясь к каждому шороху и озираясь. В городе было тихо как никогда, только издалека доносился перестук колес проходившего поезда. Наконец мы подошли к улице Мицкевича. Это одна из главных улиц, и прятаться здесь было негде.

– Поторапливайся, Хеля, – шептала я, таща ее за руку. Мы огибали желтые круги света от фонарей, пробегали мимо магазинов и жилых зданий.

– Стефи, – задыхаясь, сказала Хелена, – я не могу…

– Ну давай же, – шептала я.

– Я не могу… дышать… – Хелена громко втянула в себя воздух, и этот звук разрезал тишину. Потом ее рука безвольно выскользнула из моей, и она упала лицом вниз на тротуар.

Она так и осталась лежать, не шевелясь.

Я опустилась на колени и перевернула ее лицом кверху. Она оцарапала лоб, и на ее бледном как полотно лице кровь казалась особенно яркой. Ее щеки были холодны. Так же холодны были руки. Ее грудь оставалась неподвижной. Я не могла нащупать ее пульс.