Он выдал это отрывисто, с явным трудом и тут же отпихнул Алекса от себя.

– Звони своему менеджеру или вызывай такси, я уже выпил сегодня и за руль не сяду.

– Я здесь один, – зачем-то сообщил ему Алекс, – и тебе совсем не жаль. Тебе нравилось это превосходство. Теперь ты его лишился и бесишься. Я тебе не верю.

Он вернулся на диван и сел, поджав ноги под себя. Паршивое чувство несправедливости как в школе снова захлестнуло Алекса. Его обидели – опять. Хотелось разреветься или вдарить Маркусу, может – написать песню.

– Я тебе тоже не верю, – мрачно заключил Маркус. – Ты пришёл сюда за извинениями или с целью показать <i>свое</i> превосходство? Чтобы я упал тебе в ноги, стал преклоняться перед новым идолом молодежи? Для меня ты останешься все той же бессердечной мелкой сволочью. Но я признаю, что и сам был дурак. Больше мне сказать тебе нечего.

Алекс пропустил момент, когда в руках Маркуса оказалась бутылка виски; тот хлебнул прямо из горла и уставился куда-то мимо Алекса.

– Уходи, – попросил он.

Попросил.

Что-то здесь было не так, какая-то неправильность. Алекс и раньше чувствовал, что между ним и Хейккинненом пролегала какая-то другая линия, которая была сложнее обычной школьной неприязни и, как следствие, войны. Эту войну Алекс по сути вел со всеми старшеклассниками и мог видеть разницу.

И сейчас, глядя на Маркуса, Алекс чувствовал его сожаление, но будто бы тоже какое-то другое, неправильное, не такое, какое бы полагалось испытывать бывшему однокласснику перед лицом своей прошлой жертвы.

– Что с нами было не так? – задал он вопрос в воздух. – Почему мы никогда не могли договориться?

– Ну может и договорились бы, не будь ты таким ярым гомофобом, – неоднозначно выдал Маркус и сделал еще один большой глоток.

Предлагать Алексу тоже выпить он, конечно же, не стал. Хоть что-то не менялось. Просить не хотелось, поэтому Алекс, как и всегда, потянулся и без спроса цапнул бутылку, нагло вырывая ее у Маркуса из рук.

– Я никогда не был гомофобом, – сообщил он отстраненно, – это был способ достать тебя, это же очевидно.

Он пожал плечами, тоже хлебнул. Виски был дерьмовым, но Алекс знавал и худшие варианты, когда группа ещё не была популярна, а алкоголь несовершеннолетним достать было негде.

– Ну, видимо, так же очевидно, как и то, что все школьные годы я как последний баран был влюблен в тебя, – со смехом отозвался Маркус, только смех этот был невесёлый и отдавал той же горечью, что и виски.

Это был совершенно непримечательный день. Один из тех, когда с самого утра кажется, что уже наступил вечер – бесконечные сумерки, а сам ты так устал и зол на всех вокруг, что считаешь минуты до того, как можно будет снова забраться в кровать и уснуть.

Алекс уныло ковырял тефтели в своей тарелке и размазывал по ней соус, пытаясь написать какие-нибудь слова вилкой. Соуса было мало, хватало только на половину собственного имени, это тоже его раздражало, как надоевшая за годы школьная еда. Он так и сидел бы, не поднимая головы, но буквально затылком почувствовал, что в целом унылая атмосфера в столовой резко переменилась. По залу пробежала волна шёпота, удивленных вздохов и охов, которые просто невозможно было проигнорировать. Внутри почему-то сразу возникла уверенность, что здесь наверняка не обошлось без Хейккиненна, хотя Алекс не мог, конечно, знать этого заранее.

Подгоняемый любопытством, он всё-таки поднял голову, чтобы узнать, кто на самом деле причина всеобщего внимания, и тут же обомлел. Это действительно был Маркус Хейккиннен – как всегда в кожанке, здоровенных ботинках, с плохо выбритыми щеками. И с парнем.

То, что это был именно его парень, а не просто друг или приятель, бросалось в глаза, несмотря на то, что эти двое не делали ничего экстраординарного. Маркус шёл с подносом, ловко лавируя между столиками, а за ним семенил белобрысый пацан, учившийся, кажется, на курс младше. У пацана на шее сиял свежий засос и алели щеки – сомневаться в том, как они провели начало перемены, а может, и ночь накануне, не приходилось.

Это выходило за все рамки. Алекс вытаращился на новоявленную пару, забыв о собственном обеде и вообще о чем-то собственном. Маркус Хейккиннен с парнем – смело, открыто, нагло; без какого-то объяснения или объявления, но одновременно с самым публичным из возможных заявлений о своих предпочтениях – на глазах у всей школы. Охренеть.

Алекса мгновенно затопило волной восхищения и возмущения. Только этот придурок мог вот так запросто продемонстрировать всем свою ориентацию, точно зная, что во всём городе не найдется ни одного человека, который бы осмелился сказать что-то против. Алекс мечтал уметь так же. Он всегда мечтал быть таким же крутым.

Тем временем Хейккиннен и его новая пассия уселись за обычный столик Маркуса. Парень отчаянно краснел и бросал на всех затравленные взгляды, Маркус ел спокойно – как обычно, периодически что-то негромко говоря ему. Алекс неожиданно подумал, что парень этот никчёмный идиот – если бы он сам, Алекс, был на его месте, он бы не только не краснел и не стеснялся своего положения, но ещё и наверняка с радостью показал бы всем средний палец, как бы говоря: «Выкусите, сучки»! Может быть, он даже сказал бы это вслух. И наверняка первый целовал бы Маркуса у всех на глазах. На каждом перекрестке и в коридорах школы. И точно не прятал бы засосы, втягивая шею в плечи, будто бы такая метка – что-то позорное или недостойное.

В этот момент Хейккиннен, видимо, заметив очень уж пристальное внимание от столика в углу, нашёл Алекса взглядом. Тот не удержался и скривился, показывая жестами, что его тошнит от Маркуса и его парня.

Маркус сразу же набычился, состроил в ответ ужасно страшную и злобную рожу. Он выразительно провел большим пальцем по горлу, как бы обещая Алексу скорейшую жестокую расправу. Парень Маркуса, заметив этот их с Хейккинненом невербальный обмен «любезностями», весь напряжённо застыл, прекратил обедать, потупил глаза и опустил вилку. Ему явно было неловко и страшно, Алекса это только забавляло. Пацан сказал что-то – очевидно очень тихо, потому что Маркусу пришлось наклониться к нему, чтобы услышать. Уже отстраняясь, он неожиданно выкинул совсем уж бесстыдную вещь. Снова зыркнув на Алекса, Маркус грубо засосал бедного парня прямо в столовке на глазах у всех.

Алекс понял, что теперь сам краснеет. Это было так вызывающе и пошло, так нарочито, что оставаться равнодушным не было никакой возможности. Алекс хотел бы не смотреть, но не мог – поцелуй и руки Маркуса на чужой шее будто гипнотизировали его.

Послышались одобрительные возгласы – всем понравилось шоу. Алекс не выдержал, вскочил на ноги, роняя стул, и стремительно поспешил на выход.

Именно тогда – по пути из столовой – Алекс решил отомстить. Любой разумный человек спросил бы, причём тут месть, ведь Маркус просто целовал своего парня. Но Алекс был уверен, что это было не так. Нет. Маркус не просто целовал своего парня, он целовал его только для того, чтобы вывести из себя Алекса! Он делал это нарочно и заставил Алекса позорно сбежать. В их войне такие провокации были привычным делом, только в этот раз, по мнению Алекса, Маркус зашёл слишком далеко. Пролетая по школьным коридорам на выход, гонимый своими яростными мыслями, Алекс не думал, почему именно поцелуй кажется ему самой неприемлемой из возможных выходок, – его грудь жгла жажда чужой крови, а лучше – чужого позора.

«Раз уж ты такой открытый…» – мстительно приговаривал он, выводя первую букву на капоте чужой машины.

Да, возможно это было мелочно, низко и подло, как удар в спину. Но Алекс готов был делать это снова и снова, лишь бы только не чувствовать ничего другого, кроме ненависти, лишь бы не слышать слабенький и робкий голосок в голове.

«На самом деле ты завидуешь и хотел бы быть на его месте».

***

– Нет!

Панический крик отразился от стен мастерской, Алекс даже не понял сразу, что принадлежал он ему. Он во все глаза уставился на Маркуса, но тот продолжал выглядеть каким-то будто бы неестественно невозмутимым, каким он никогда не был. Раньше Маркуса было легче понять, как помнилось Алексу. Теперь же выходило, что все эти годы он не понимал совершенно ничего. Или это была новая изощрённая издевка от Маркуса.