— Есть предположение, относительно достоверное, что Ассоль таким образом просто мстила Георгу, только, кажется, осознали это все, кроме него самого и, видимо, тебя, — сейчас мужчина смотрел Наполеону прямо в глаза, сунув одну руку в карман, а другой держа почти пустой стакан. — Он в это не поверил, а ты меня тогда не услышал.
Удар молнии. Как всегда — прямо в цель. Надо выстоять, сдержаться.
— Я не мог тебя услышать, — голос сел и прозвучал едва слышно, юноша сжал губы в тонкую бескровную полоску, судорожно втянув носом воздух. — Как бы то смешно ни звучало, но у меня не было выбора, — кончик носа неприятно закололо, Вандес задержал дыхание, пытаясь справиться со своими эмоциями — его взгляд остекленел.
Вот как выглядит разочарование. Он узнал то, о чем догадывался, но чего узнать боялся более всего на свете.
Продолжения было не нужно. Читая по голосу Теодора, по его жестам, многозначительному молчанию, немного виноватому серьезному взгляду, Наполеон сразу понял, к чему тот клонил и чего говорить не хотел. Эти слова так и не оказались сказаны, но, если бы они и были озвучены, то ничего бы, в сущности, и не изменилось.
— Не говори, за что она ему мстила. Я все понял, — не своим голосом проговорил он и выпрямился, окидывая опустевшим, мутным от алкоголя взглядом комнату. — Сегодня же сожгу все эти чертовы портреты… Гори все синим пламенем… — его губы дрожали в бессильном гневе, он снова приложился к бутылке, практически запрокидывая голову назад.
Теодор не мешал и лишь молча стоял в стороне, мрачно наблюдая за чужими демонами, рвущимися наружу.
Наполеон, конечно, вопреки словам друга, понимал, что его использовали. Это было трудно не понять. Но не по такой же варварской причине, не таким диким образом. Все должно было быть не так…
Он вдел руки в рукава рубашки, тяжело сдавленно вздохнул, подходя к стене, и махом сорвал с нее несколько листов, бросая на каждый раздраженные тяжелые взгляды.
Духовник вздрогнул, осознав, что, протрезвев, Наполеон будет долго убиваться о том, что делает сейчас, однако знал — теперь того уже не переубедить. Хотя, попытка — не пытка:
— Зачем ты?
— Мне не нужны эти дешевые, мерзкие воспоминания, — раздался звук рвущейся бумаги. Выглядел Наполеон спокойно, но побледневшее его лицо и пролегшая между бровями морщинка, ходившие желваки говорили об обратном. — Пусть об Ассоль помнит кто-то другой, тот, кем она не пользовалась, кого не подставляла, кому не портила жизнь, а у меня из-за нее все пошло крахом. Всё, Теодор. Они все. Они все в этом виноваты. Это они.
Духовник приоткрыл рот, желая мягко что-то возразить, но аккурат рядом с его головой просвистел, закрутившись, небольшой выкидной ножик и с сухим треском вонзился в утренний портрет.
— Публичный дом какой-то… Чертов публичный дом.
— Не воспринимай все так.
— А как?! Вот скажи, что бы ты на моём месте делал? Давай, Теодор, я тебя слушаю!.. — гнев Наполеона быстро иссяк, и тот устало закрыл лицо ладонями. — Mon dieu… Как же все это надоело. Скорей бы война.
— Думай, о чем говоришь! — д’Этруфэ отставил стакан, подошёл к нему и, крепко схватив за грудки, хорошенько встряхнул. — Ещё раз такое услышу — до войны не доживешь. Понял?
Драгун тяжело вздохнул, отводя взгляд в сторону. Пыл его окончательно иссяк, а вместе с тем и жизненные силы. Его плечи тяжело вздымались, смотрел он безразлично и устало.
— Ты не дослушал меня и упустил одну очень важную вещь, — духовник снова говорил спокойно, стараясь придать своему голосу мягкую настойчивость — способ, которым он выучился говорить с другом еще с детства. — Эта самая женщина просила за тебя у дэ Жоэла о твоем восстановлении на службе. Ты бы видел его лицо, когда она впервые упомянула твоё имя на совете. Ты же у него во втором драгунском числишься? Если тебя реабилитируют, то все наладится.
— И я буду в долгу у какой-то женщины, которую когда-то он…
— Смирись с тем, что почти всех женщин «когда-то кто-то», — Теодор не выдержал и закатил глаза, снова пряча руки в карманы.
Наполеон раздраженно покривил губы, закусив костяшку указательного пальца:
— А может и не когда-то…
— Леон, — духовник угрожающе нахмурился, нутром чуя, как тот снова закипает.
— Держите карман шире. Впрягусь — насобираю денег, и духу нашего тут больше не будет. Я так решил.
— Да усмири ты свою гордыню, наконец, черт в табакерке, — мужчина изо всех сил сжал спрятанные в кармане руки в кулаки, пообещав себе, что, если Наполеон продолжит в том же духе, то получит отрезвляющий крепкий тумак, чтобы начать, наконец, мыслить ясно, а не капризничать, как малое дитя.
— Это унижение, а не помощь.
— В тебе говорят гнев и гордыня. Успокойся. На меня смотри. Я с кем разговариваю? — когда юноша наконец перевел на него тяжелый взгляд, он продолжил. — Пойми, это выгодно для тебя. Какая разница, каким путём будет достигнут этот консенсус? Теперь у тебя будет возможность показать себя, а может и наладить отношения с Георгом. И ты наверняка это сделаешь, я в тебя верю. Оставьте вы эти обиды в прошлом. Я не хочу быть свидетелем того, как ты тут гниешь заживо в то время, как мог бы делать что-то действительно полезное. Это продолжается не первый год, я знаю. Ещё немного и твоё здоровье даст крен такой, что тебя даже из кавалерии пинками погонят. Опомнись, ради всего святого, — д’Этруфэ с долей раздражения выхватил из чужой руки опустевшую бутылку. — Ложись давай. И к вечеру приведи себя в порядок.
Вандес прислонился к стене, потирая виски. Комната пошла кругом.
— И на кой это мне? — пробормотал тот, оторвавшись от стены, от которой отвалилось еще несколько работ, ступил по обрывкам рисунков.
Теодор внезапно ухватил друга за ухо и таким образом оттащил и усадил на кровать, не обращая внимания на чужое возмущенное шипение и ругань.
— Поедешь в приёмную Маршала. Я постарался развеять все его сомнения по поводу твоей адекватности. Так что обиду свою оставь дома. Ясно тебе?!
Военный озадаченно раздул щеки, медленно выдыхая, и сел, отклоняясь назад и опираясь на руки.
— Пресвятые угодники! Не веди себя, как ребёнок. Тебе двадцать пять лет, черт тебя дери! Как маленький, — духовник сложил руки на груди, успокаивая себя глубоким вздохом, и добавил:
— Пора бы уже научиться уступать хотя бы для того, чтобы не остаться в дураках.
Наполеон прикрыл лицо руками, чуть потряся головой, чтобы прийти в себя. Мысли путались. Раздражение постепенно сходило на нет, но затуманенный разум все ещё сохранял слабую способность думать, тянуло в сон.
В комнате царил хаос: рваная бумага, целые изрисованные листы, огрызки карандашей — все валялось на полу, сброшенное туда ветром. Пропавший запах весны внезапно снова появился с новой силой, ворвался на второй этаж сладковатым ароматом цветов и необычным запахом дождя и луж. Солнце выглянуло из-за домов, его теплые нежные лучи отбросили зайчики от граненого стакана из дешевого стекла, стоящего на столе. Все преобразилось. Возвратилось на свои места.
— Ты успокоился? — Теодор присел перед ним на стул и похлопал друга по щеке, видя, как взгляд его приобретает некую осознанность, которой не было несколько минут назад, а глаза, потемневшие от гнева, снова светлеют до прежнего зеленого.
Наполеон посмотрел на духовника, криво изогнув уголок губ.
— Я вижу, нервы у тебя совсем сдали… — д’Этруфэ покачал головой, вздохнув спокойно — буря миновала.
— Все нормально, Тед, я поеду… Знаешь, ты очень вовремя приехал сегодня. Я как раз раздумывал над своим положением. Нужно было что-то предпринимать. Вижу, все решили за меня… Не люблю это, но мне действительно стоит быть благодарным, — немного нехотя, превозмогая себя, проговорил Наполеон, покусывая губы. Он потер воспаленные покрасневшие глаза. — Почему-то противно так… Тео, почему мне снова придётся иметь дело с женщиной этого человека?
— Не везёт. Бывает. Но это не повод опускать руки, ты знаешь. Ты сейчас немного пострадаешь, а вечером как новенький будешь. Как обычно, я ж тебя знаю, — духовник потрепал его по рыжей шевелюре. — Как ребёнок… Господи. Конфету отняли у него.
