Георг выставил ладонь: снежинки на ней моментально стали капельками воды. Он обвел взглядом практически ровный скат черепичной крыши, стоя на последней ступени лестницы. На краю — рядом с водосточной трубой — спиной к нему стояла девушка, белая, как снег, как лунный свет, тонкая, как смычок скрипки. Она обернулась и протянула к нему руку.

— Ассоль, — Маршал ступил на скользкую черепицу. Что-то хрустнуло под ногой, но он не обратил на это внимания. Шаг. Два. Он оступился и чуть не сорвался со ската, а девушка лишь молча тянула к нему руку, рассыпаясь мушками снега. — Нет. Стой!

Георга резко втянули с крыши обратно на лестницу.

— Черт бы тебя побрал, — коротко, с звенящим от напряжения спокойствием раздалось над его ухом. Его отпустили, и он хорошенько проехался по ступеням спиной. — Что тут происходит? Что за чертовщину ты творишь?

Де Жоэл отодвинулся к стене, прислоняясь к ней, тяжело хрипло дыша:

— Она пришла… — он смотрел перед собой невидящим взглядом, трясущейся рукой пытаясь расстегнуть слишком сильно сдавивший горло ворот рубашки.

— Ассоль уже несколько лет как мертва, — мужчина, перекрывавший лунный свет, спустился и встал напротив Георга, сцепив руки за спиной.

— Максим, ты не понимаешь!..

— Она. Мертва, — отрезал граф, смотря на друга страшными, холодными от беспокойства глазами.

Георг сдавленно выдохнул, прикрыв лицо ладонью.

— А ты только что чуть не отправился за ней, — чужой спокойный голос отрезвлял. Маршал поднял загнанный взгляд на своего друга.

— Что ты здесь делаешь?

— Предчувствие, — Максимилиан протянул Георгу руку. — А теперь у меня есть к тебе серьезный разговор, и он совершенно не терпит отлагательств.

========== Ты поймешь ==========

По полу на втором этаже кто-то топал босыми пятками. Зябкое свежее утро норовило забраться холодным воздухом в дом, пощекотать ноги и посвистеть сквозняком в какой-нибудь щели. Облака хмуро висели над головой, будто прибитые к своим местам, а солнце то ли еще не встало, то ли пряталось за серую занавесь похожих на туман туч.

Теодор навалился на дверь плечом, и та нехотя, с протяжным скрипом подалась, что натолкнуло его на мысль о том, что смазать ее было не столь уж плохой идеей, жаль только, что до сих пор не воплощенной в жизнь. Наполеон вызвался сделать это еще пару дней назад, а в результате, что? А в результате, как обычно.

«Ни капельки не изменился», — д’Этруфэ залил колодезную воду в бочонок под лестницей и с гулким стуком опустил пустое ведро на пол.

Мужчина не мог объяснить, почему внезапно наступивший штиль его так сильно беспокоил, но он бился об заклад, что, случись с ними какая-нибудь новая гадость, то его душе было бы намного спокойнее, чем сейчас.

Д’Этруфэ был уверен, что все хорошее рано или поздно кончается, но еще больше он верил в то, что неожиданно наступившее «хорошо» потом превращается в большое и внезапное «плохо». А все потому что жизнь не любит стабильности, а сейчас, если исходить из положения дел, было самое отвратительное время для штиля… и шторма. Потому что именно сейчас, в эти самые мгновенья, они были уязвимы, как никогда раньше. Поразительно удобное время для удара.

Хотя, было ли все хорошо на самом деле?..

Д’Этруфэ прислушался и поправил закатанные рукава.

Наполеон ни на шаг не отходил от Дженивьен. Если та этому и удивлялась, то очень старательно скрывала сей факт. В первый же день Вандес показал ей их небольшую семейную библиотеку, и теперь гостью можно было видеть только с книгой в руках. Она вообще мало говорила, и нельзя сказать, что Теодор был от этого в восторге. Всё же мыслей он читать не умел, а знать, что творится в чужой голове, а тем более у человека для него практически нового, но живущего бок-о-бок с ним и его близкими людьми, хотелось. А Дженивьен после первой ночи, вестимо, решила, что хватит с нее откровений, и впоследствии в присутствии д’Этруфэ старалась вести себя еще тише, чем раньше, хотя, казалось, тише было уже практически невозможно.

Но еще больше мужчину беспокоило поведение Скарлетт. Девушка быстро шла на поправку под чутким надзором старшего брата и его самого. Через пару дней после их приезда ее перестало лихорадить, она стала нормально питаться, но все еще очень много спала, потому что ее мучили кошмары и сильная слабость. Д’Этруфэ буквально дневал и ночевал у ее постели, но девушка, казалось, попросту его не замечала. Скарлетт говорила с Наполеоном и даже обмолвилась парой слов с Дженивьен, но Теодора для нее будто не существовало. Его это угнетало и бесило одновременно, но стойкое ощущение того, что что-то в его отсутствие пошло не так, одержало верх над закипавшим где-то глубоко внутри гневом. Он осознавал, что такие метаморфозы не происходят внезапно, тем более с такими девушками, как Скар. Хотя раньше д’Этруфэ и понимал ее намного лучше, но ведь бывает, что год жизнь меняет человека до неузнаваемости, так что же с ней сделали эти несколько лет?

Обида ли это за то, что он бросил их в тот момент, когда был нужен?

Мужчина не был уверен даже в этом. Слушать себя Теодор умел, а вот делать из этого правильные выводы… Вот тут-то и возникала главная проблема.

Делать поспешных умозаключений не хотелось, а без нужных ему сведений эти выводы в любом случае были бы неверными. Интуиции доверять, как показала практика, не стоило. А д’Этруфэ не желал верить в ложь даже на мгновенье. Поверить во что-то нелицеприятное значило оклеветать так горячо любимую им Скарлетт, которая, если что-то и произошло, уж точно не могла быть этому виной.

И Наполеон тоже хорош — один на один с Теодором практически не оставался, а для перевода тем, видимо, пускал в ход всю остроту своего языка и обаяние. Однако эта реакция лишь убеждала д’Этруфэ в том, что от него что-то скрывают. Он знал, что Наполеон врать умел (залихватски, с беззаботной улыбкой и уверенностью идиота, что, казалось, сам начинал в это верить), но жуть как не любил. Так что ничего удивительного в том, что тот прикладывал все усилия, чтобы избежать лжи, не было. Теодор даже не мог его осуждать — как знать, как бы он сам вел себя на его месте. Мужчина был практически уверен в том, что тот и сам понимал, как это выглядит, но менять что-либо было уже то ли поздно, то ли изначально нельзя.

Д’Этруфэ как-то поймал на себе внимательный взгляд Дженивьен, однако та промолчала и едва заметно покачала головой, снова погрузившись в книгу, игнорируя подсевшего к ней Вандеса, бессовестно уткнувшегося своим вздернутым веснушчатым носом ей в волосы. Она делала вид, что его нет. А тот и рад. Вот и понимай их теперь…

Понимай или нет, а вот Джен явно хотела что-то Теодору сказать. Хотя, может, это все еще касалось того их разговора. Откуда ей вообще знать о подробностях жизни Наполеона и Скарлетт? Ну только разве что сам рыжий кавалер разболтал каким-нибудь из вечеров. С него станется. А ведь Джен не просто сидит читает, она явно слушает, и, чем тише сидит, тем внимательнее.

«Что-то я сомневаюсь, что Леон стал бы вот так бездумно чесать языком. Все же голова на плечах у него есть. Ну, или это я считаю, что есть…»

И снова тупик. Как много вопросов и как мало ответов.

Наступавший день тоже не радовал, предвещая заморозки. Значит, придется снова растапливать камин, чтобы никто не заболел. Зато будет чай с мятой и чтение книг вслух, шутки вскользь, тихий кашляющий смех Скарлетт. Но она снова не будет смотреть на него. Как же это…

— Теодор.

Мужчина вздрогнул. Джен подошла совершенно незаметно и, оглянувшись, тронула его за руку.

— Я чувствую, что должна рассказать… — она замолкла: на лестнице послышались чьи-то шаги, и женщина, поджав губы, отстранилась и исчезла в маленький боковой комнатке, прикрывая за собой дверь.

Д’Этруфэ раздосадовано нахмурил брови, ставя упавшую корзину на место на полку, но замер, столкнувшись взглядом с застывшей на ступеньках девушкой. Скарлетт в нерешительности сжала пальцами перила и перевела взгляд с Теодора на дверь в комнату брата.