— А мы — хоронить погибших, — с лица Вандеса сошла улыбка, он сел рядом с Жанно на матрац, поджав под себя ногу. — Земля промерзла насквозь, копать невозможно, мы стерли себе все руки: они теперь в занозах и волдырях. Это больно, но не так больно, как видеть гору трупов, — парень обвел взглядом окоп: холодная земля, покрытая изжеванными продавленными матрацами, была усыпана апельсиновыми корками, на импровизированном столе стояла бутылка дешевого вина. В центре горел костер, вокруг которого разместилась часть этого медицинского корпуса. Медотряды были разбросаны по всей линии обороны. По комплектации они намеренно создавались небольшими и компактными и состояли в основном из невысоких чинов, в каждом из отрядов былое свое командование, но, если левый и правый фланги делились на подразделения с отдельными управлениями, то в центральном гарнизоне все отряды отчитывались исключительно перед первым Маршалом.

— В последнем столкновении погибших было больше, чем обычно, с обеих сторон. Не знаю, как так вышло, возможно диверсия, но пара разрывных попала в окопы. Там теперь…

Леон перевел взгляд на Жанно, когда тот робко протянул ему апельсин. В глазах паренька стояли слезы, которые тот сдерживал, кажется, лишь силой воли.

Теодор с измученным стоном сдавил виски:

— Выжившие?

— Нет, — отрезал Вандес, пожалуй, слишком резко, но мягче прибавил. — Там — нет.

— Вы хоть проверяете пульс прежде, чем хоронить?

— У нас Панса медик, но там и проверять нечего, с такими ранами не живут, а, если и живут, то недолго и не очень счастливо, — Наполеон взял апельсин и, не глядя, по-дружески, потормошил удивлено заморгавшего Жанно по волосам. — Тшш, успокойся, а то глаза на мокром месте.

— Он боится, Леон.

— Я тоже боюсь. И ты боишься. И они все… — Вандес взял мальчугана за плечо и внимательно заглянул тому в глаза. — Конечно, здорово видеть здесь человека, не очерствевшего от этой мерзости, но мне жалко на тебя смотреть.

— Наполеон, — д’Этруфэ нахмурился.

— Ты тоже успокойся, Тео, не с тобой говорю, вот и занимайся своей семиструнной, — ефрейтор отмахнулся от друга, снова обращаясь к пареньку. — Жанно, сколько тебе лет?

Мальчишка вытаращился и сосредоточенно засопел.

— Семнадцать…

— О-о? — неоднозначно выдал Вандес, покосившись на Теодора.

— Даже не начинай, — д’Этруфэ все еще ковырялся со струнами.

— Он всего на год младше меня, — Леон отпустил чужое плечо и указал большим пальцем левой руки на паренька.

— Вот только давай ты не будешь сравнивать его с собой, хорошо?

— Скажите, — Жанно мягко, едва слышно произнес это слово, пристально смотря на обветренное веснушчатое лицо Наполеона. Друзья снова перевели свои взгляды на него. — Зачем Вы здесь?

— Я? — ефрейтор задумался. — Здесь это где, позволь спросить? И почему ты ко мне на «Вы»? Теодор, почему он ко мне на «Вы»?

Д’Этруфэ лишь закатил глаза, невольно улыбнувшись.

— На этой войне, — юный медик смущенно зарделся.

— Какой хороший околофилософский вопрос, — Леон стащил зубами с рук перчатки и почти машинально начал чистить апельсин. — Тебе будет достаточно узнать, что сейчас я бы с радостью был где-нибудь не тут?

— Наверное, нет… — Жанно мелко трясло от холода. Заметив это, Вандес покосился на снова заподозрившего неладное Теодора:

— Это как понимать, Тед?

Паренек, видимо совсем отказавшийся от мысли вести с ефрейтором хоть какой-то диалог, сник, ковыряя заусенец на пальце. Он тихо ойкнул, когда его за шкирку подтащили ближе к огню.

— Я здесь в первую очередь потому, что моя страна во мне нуждается, как и в тебе, и в Теде, во всех, кто находится в окопах и в биваках севернее. Мы тут все одинаково нужны Де Данслис, хотим мы этого сами или нет. Есть такое понятие, как долг. Принято отдавать, знаешь ли.

Теодор согласно кивнул и перебрал струны, издавшие стройный тихий звук.

— Я знаю, почему ты задал мне этот вопрос, Жанно, ты думал, что, раз я так легко об этом говорю, то я, наверное, зверь без жалости и сострадания. Ты хотел меня этим попрекнуть? Думаешь, ты лучше и благороднее меня просто потому, что не можешь сдержать слез, когда смерть заглядывает в чужие глаза? Знаешь, мы все, хотелось нам оказаться здесь или нет, находимся на войне с одной и единственной целью — бороться за право нашей страны и наших городов продолжать носить названия на нашем языке. Был у нас выбор или нет — мы все равно все очутились в одной куче дерьма, так что бессмысленно и глупо раздумывать на этот счет в таком героическом ключе. Благородство — это очень и очень здорово, да, но убийство людей даже с целью защиты себя или кого-нибудь еще — это все равно убийство, как бы ты ни хотел это оправдать. Если ты, убивая, продолжаешь смотреть на людей щенячьими глазами и сопереживать каждому первому просто потому, что он такой же человек, как и ты, то на войне просто рехнешься всех жалеть. Какая от тебя польза, если мне будет нужна перевязка, а ты в этот момент будешь рыдать в три ручья из-за того, что мне больно, а тебе от этого печально?

Наполеон протянул застывшему Жанно несколько долек апельсина, затем передал еще несколько внимательно слушавшему его Теодору.

— Есть такой механизм для сохранения ясного рассудка. Очень простой. Называется — холоднокровие. Вот пройдет война, вернешься домой — и жалей, сколько душе угодно, хоть обжалейся, я, может, тоже за компанию этим займусь. Но сейчас… — ефрейтор покачал головой. — Сейчас это дико…

Вандес вдруг отвлекся и, закопошившись, вытащил из кармана что-то небольшое. Часы на цепочке с тихим щелчком открылись. — Что ж такое, осталось всего две минуты…

— До чего? — д’Этруфэ принялся наигрывать на гитаре какую-то мелодию, недоуменно наблюдая за засуетившимся товарищем. Наполеон достал из принесенной сумы что-то в обертке.

— Как это до чего? — юноша тряхнул головой. — До Нового Года, конечно. Я же к тебе сюда не просто так пробирался, наш бивак в паре километров отсюда, если ты еще не в курсе.

— Вот дурак какой, — Теодор удивленно переглянулся с робко кивнувшим Жанно.

— Дурак принес вам провизии, вы должны меня тут на руках носить!

— Шшш, тихо ты.

С Новым Годом!

***

Утро, нежное и лёгкое, как полупрозрачная шелковая шаль, прошлось своими пальцами по холодной ночной земле. Светало. Влажный воздух впитывал запахи трав и гонял их лёгким трепетным ветром над землей.

Зябко и сыро было на улице. Сухо и душно было в просторном амбаре, заваленном сеном, давно приютившем мелких грызунов, шебуршащих где-то далеко под ним.

— Отличная была идея. Право, я думал, ты шутишь.

— Тебе бы стоило чаще мне верить.

— Тут я повременю, пожалуй. Посмотрим, чем это все закончится…

От звука приглушенных голосов женщина сначала сильнее поежилась, затем медленно приоткрыла глаза и осторожно приподнялась на локтях, садясь. В амбар откуда-то проник холодный утренний ветер.

— Каким вредным был, таким и остался!.. — взвился один голос.

— Тшшш! Спит же… Разбудишь. Тише будь, — одернул голос пониже.

Дышать было легко и свободно. Чего-то явно не хватало…

«Ах, точно… — женщина приложила ледяную ладонь к своей талии. — Корсет».

Как бы то ни было, ночь оказалась очень богата на интересные происшествия, после которых бытовавшие в обществе шутки о легкомысленных дамах, сбегавших с офицерами, обретали для Дженивьен новые и новые смыслы. Сейчас уже можно было начинать волноваться о своем будущем и переживать о чести, но она лишь безразлично смотрела в пространство перед собой, сильнее укутываясь в чужой сюртук.

Подумать только. Право, все эти знатные курицы, всегда видевшие в Джен пугавшее своей непреклонностью благоразумие, сейчас бы глядели на нее в недоумении и неприлично гоготали. Это насколько должно было все опостылеть, чтобы женщина из приличной семьи, — уважаемая в обществе, наследовавшая накануне от покойного мужа титул баронессы, — решилась на подобный шаг?