Я молча наблюдал за их разговором, вслушиваясь в необычное звучание чужого языка, постепенно начиная понимать, почему в своей речи девушка так облюбовала букву «р».

Беседа стихла. Джен многозначительно закатила глаза, но утвердительно кивнула. Неожиданно Ассоль обернулась, окидывая меня блестящим взглядом, — ее кудри забавно подпрыгнули — и, счастливо улыбнувшись, сделала легкий элегантный реверанс.

«Мадмуазель должна на неделе проведать родителей, — объяснила мне Дженивьен своим невыразительным, бесцветным голосом, неоднозначно и, казалось, даже неуверенно поглядывая на буквально светящуюся крестницу, которая тут же припала к ее уху, прикрыв рот рукой, что-то тихо тараторя. — Её интересует, посетите ли Вы наш особняк на этих выходных».

Ассоль буквально спряталась за своей сухой худощавой крестной, так что из-за плеча Джен смотрели лишь ее любопытные голубые лучистые глаза.

Я утвердительно кивнул:

«Ну, раз это Ваше приглашение, мадмуазель, то я обязан его принять».

В этот раз вместо Джен мне ответила сама Ассоль:

«Граф, Вы чудесны. Приезжайте!»

«Я приеду», — я ответил запоздало. Засмотревшись в прозрачные светло-голубые глаза девушки, не сразу спохватился, что оставил ее слова без ответа.

Неожиданно для самого себя я улыбнулся, поняв, что за все время раута не сделал этого ни разу. На моем лице, скорее, читались глубокая задумчивость или раздражение и недовольство, нежели радость и бодрость духа, которые излучала Ассоль. На какой-то момент мне тоже захотелось этому научиться, но было понятно, что таким, как я, остается лишь эгоистично принимать чужое тепло.

И где-то внутри себя я решил, что обязан защитить этот луч света. Несмотря ни на что.

***

И вот… сколько лет прошло. Все равно один. Сижу дымлю, как паровоз, стряхивая пепел прямо на пол, смотря перед собой, и, как сейчас, вижу ее такой, какой она была пятнадцать лет тому назад.

А пять лет назад: мертвое, бледное лицо, запачканное кровью и изуродованное, буквально разорванное тело, — картина, до сих пор являющаяся мне в самых страшных ночных кошмарах. Я больше всего всегда боялся увидеть ее безжизненный взгляд. Это был погасший огонь. Тот самый огонь, который я так боялся утратить.

***

Родители Ассоль, как оказалось позже, доживали свои дни в доме для душевнобольных, одном из немногих, начавших появляться в конце прошлого века. Она рассказала мне об этом сама. И не было никакого знатного рода, никаких богатств и даже приданного, а, если когда-то и были, то уже казались такими далекими и недосягаемыми, что разница между «было» и «не было» практически полностью стиралась.

Та больница, имевшая отдельный дробный номер, находилась далеко за городом. С одной стороны ее окружали пустые зеленые поля, с другой — лес. Природа плотно держала в своих руках старое, пахнущее пылью, деревом и спиртом здание, обвивая его плющом, обхватывая жмущимися друг к другу дикими кустарниками. Дом весь, когда-то бывший чьей-то усадьбой, добровольно отданной медицине, был покрыт копотью и пах сыростью и травой.

Один раз Ассоль попросила меня сопроводить ее туда.

Увиденное мной было отвратительнее любых военных лазаретов, хотя, казалось, зрелища хуже, чем сотни людей, заживо гниющих в белых коробках комнат, быть просто не может.

Оказалось, может.

Болезненные стоны раненых не шли ни в какое сравнение с безумными воплями больных на содержании здесь. Конечно же, по-настоящему их никто не лечил. Те методы мало отличались от методов истязания животных. Главным принципом была изоляция этих людей от общества. Это было необходимо.

Когда мы вышли оттуда, узнав, что родители девушки проходили процедуры «лечения», я вздохнул спокойно.

«Думаю, здоровый человек, помещенный сюда, с великим трудом бы не тронулся умом…»

Она задумчиво кивнула, склонив свою аккуратную маленькую головку:

«Ты тысячу раз прав… смотри, вон врач приоткрыл дверь. Подожди немного. Я приведу сюда свою мать», — Ассоль держала меня за руку. Я чувствовал человеческое тепло через тонкую ткань белой перчатки. Ветер нещадно трепал платье девушки, она придерживала на голове шляпу, волосы лезли в глаза и развевались по ветру.

Она снова поднялась по ступеням и скрылась в здании в сопровождении человека, которого нам представили как «главного лечащего врача».

Свежий ветер опять ударил меня в спину. Я обернулся, окидывая взглядом просторы, расстелившиеся напротив обветшалого здания. А в городе происходила всеобщая мобилизация. Заново набирали и формировали воинские части, проверяли регулярную армию, рассылали в другие населенные пункты гонцов с новостями о возобновлении боевых действий. В городе было оживлённо, а тут царила тишина.

Ассоль подвела женщину. Худоба той была настолько сильной, что кожа плотно обтягивала кости, а ноги буквально скашивались во время ходьбы. Лицо ее напоминало бледную маску: впавшие щеки, лоб, обтянутые желтоватым пергаментом кожи. В жёстких глазницах глубоко сидели блестящие голубые глаза, покрывшиеся паутинками капилляров. Шла она с трудом, недоброжелательно и даже враждебно поглядывая на следовавшего за ними врача. Ее руки были изрезаны и исколоты, на них были стертые следы от веревок, которыми буйных больных привязывали к кроватям.

Эта женщина позже, когда мы приехали снова, умоляла меня присмотреть за ее дочерью. В ее глазах был такой ужас, что на какой-то момент я испытал настоящий страх перед безумным существом, которое скрывалось в ее хрупком теле, шатаемом даже ветром. Она хватала меня за руки. Неизвестно откуда у неё появлялись эти силы, настолько великие, что ни врач, ни Ассоль не могли отцепить ее тонких костлявых пальцев от моих запястий. А я лишь смотрел в ее страшные в тот момент глаза, понимая, что никогда и ни в какой из жизней не смог бы ответить ей «нет».

Этот приступ был одним из последних ударов, случившихся перед ее кончиной.

На тот момент мы с Ассоль по согласию, данному ее родителями, уже обвенчались. Через месяц после их смерти была сыграна свадьба…

***

Я открыл глаза. Воспоминания — живые, мощные, с запахом лугов, спирта и плесени — представали передо мной так, будто на момент перенеслись в моё настоящее.

Застучала створка о деревянный сервант. Я невольно вздрогнул, окидывая взглядом пустой кабинет. Сигарета в моих пальцах истлела почти до основания и потухла, оставив на коже красноватый ожог.

Когда же все пошло не так?

Что-то в моих воспоминаниях не давало мне покоя. Какая-то деталь. Что же я упустил?

Резко выдвигаю ящик, доставая пачку рисунков.

Не может быть…

Услышав тихие голоса в саду и насвистываемую знакомую для меня откуда-то из давнего прошлого песню, я обернулся, сжимая листы и резко поднимаясь на ноги.

Три фигуры, едва видимые в поглотившей центральный парк темноте, удалялись по аллее под звуки затихавшего вдали свиста.

========== О розах и ромашках ==========

Где-то наверху раздался тихий хриплый смех. С насыпи упали комки грязи и снега, а доска, прикрывавшая вход в окоп от холода и ледяного дождя, зачастившего в последнее время, сдвинулась, и кто-то прыгнул оттуда вниз и тут же задвинул эту заледеневшую своеобразную дверь обратно.

На гостя пораженно уставились несколько пар глаз, но, разглядев в полутьме нашивку с обозначением отряда, тотчас потеряли к нему всякий интерес.

— А ты-то чего здесь забыл? — Теодор удивленно поднял голову, отвлекаясь от настройки инструмента — на его коленях лежала неизвестно откуда добытая, изъеденная временем и войной гитара.

Юный большеглазый Жанно, зябко потиравший свои предплечья, неуверенно улыбнулся, останавливая взгляд сначала на лице пришедшего, затем на нашивке.

— О, а парниша-то меня испугался, смотри-ка, — Наполеон присел на корточки напротив мальчишки на вид лет семнадцати. — Как у вас здесь мрачно…

— Лазарет переполнен, — д’Этруфэ стащил с руки перчатку и провел пальцами по струнам. — Мы только закончили перевязку и перемещение раненных.