Дверь распахнулась, и в комнату буквально ввалился взмыленный, но чем-то очень довольный мужчина с курительной трубкой из черного дерева в одной руке и белым зонтом в другой.

— Чарльз?..

— О, я тебя отвлек? Но это не важно, сейчас ты пойдешь со мной, и я расскажу тебе кое-что воистину замечательное, — не спрашивая разрешения, он за руку выволок Теодора из спальни и захлопнул за ними дверь.

Они преодолели два лестничных пролета и вошли в просторную залу на первом этаже. Здесь было прохладнее, чем в душной комнате на третьем, поэтому Франка следовало благодарить хотя бы за это.

— Так, — многозначительно изрек Чарльз, резко останавливаясь, вешая зонт на левую руку, этой же рукой выхватывая у друга бокал. Он был одет во все белое. Ослепительно белое и очень чистое. — А теперь с самого начала и по порядку, — короткие светло-каштановые волосы были покрыты заметной проседью, но его не старило даже это. В свои пятьдесят пять он выглядел максимум лет на сорок. — А начну я с того, что ты бы эту шлюху взашей гнал из своего дома, Теодор. Продолжу тем, что ты посадил на своей рубашке пятно. Нет, с другой стороны. Видел бы тебя отец… хотя отец твой не лучше был, так что замнем этот вопрос. Не надо сейчас прихорашиваться, я не дама, и мне на эти твои пятна, мой мальчик, глубоко плевать, да и прощелкал ты время, когда было нужно этим морочить свою светлую голову.

— Чарльз… — Теодор закатил глаза и, не выдержав, улыбнулся. — Ты хотел ближе к делу, — он сложил руки на груди и склонил голову набок.

— Ты прав, — Франк ослепительно осклабился и, сжав зубами мундштук трубки, правой рукой полез за пазуху, даже так продолжая говорить. — У меня тут ключ к спасению твоей погрязшей в грехе души завалялся, — он задорно подмигнул д’Этруфэ и протянул ему конверт, наконец, вынув трубку изо рта. — Не благодари, оно мне ничего не стоило.

Теодора бросило в дрожь. Он какое-то время молча смотрел на конверт.

— Открой же, — Чарльз бодро указал мундштуком в его сторону. Столкнувшись с растерянным взглядом Теодора, мужчина хохотнул. — Нет, приятель, я тебя не обманываю. Это именно то, о чем ты думаешь.

Священник в мгновение вскрыл конверт и достал содержимое.

— Билет в Ла Круа. И не смотри на меня так, а то я расплачусь от жалости. Вот дурачье… иди собирайся. Хотя, стой. Хотел спросить.

Уловив нотки сомнения в голосе мужчины, Теодор замер, смотря тому в глаза.

— Все это время ты, я понимаю, был здесь из лучших побуждений. Все же причины у тебя были веские, уж я-то знаю. Так же я знаю, что понукать тебя грехами и карой небесной, как минимум, глупо, так как ты не веруешь. Да и я тоже. Оно нам не нужно. В твоем возрасте половина смертных грехов — образ жизни. Однако после всего этого… не стыдно ли тебе будет смотреть в глаза Скарлетт и Леону? Я знаю, что ты объяснишь им причины своего отсутствия, они хорошие ребятки, они поймут. Но, Теодор… пожалуйста, сделай что-нибудь с «этим» собой. Ты себя уничтожишь. Хватит судорожно искать черную кошку в темной комнате. Зажги свечу и осмотрись спокойно. Возможно, все намного проще, чем ты думаешь, — чужие лучистые медового цвета глаза смотрели серьезно. — У тебя впереди много ошибок. Но есть ли у тебя на них право?

д’Этруфэ задумчиво прикрыл глаза, надавив на ноющий висок пальцем:

— Чарльз, — он покачал головой.

— Что Чарльз?

— Неисповедимы пути господни, — Теодор подмигнул мужчине, на что тот внезапно расхохотался.

— Подлец! Ты бываешь таким лицемером, что у меня зубы сводит, — Франк хлебнул вина. — Твое здоровье. Детей мне там не испорть.

— Думаешь, их нужно портить? Мне кажется, там справятся и без меня, — д’Этруфэ зацепил большими пальцами карманы, веселость спала с его лица. — Надеюсь, они в порядке.

— У тебя совсем пропало чувство жалости к людям, мой мальчик. Просто признай это.

— Ты не прав.

— Ой, ли?

Священник сделал тяжелый вздох:

— Я ведь действительно помогаю людям. Это делает не Бог, а я. Мне безразлично то, что они благодарят Его, а не меня, я не требую от них признания. Я вижу их насквозь. Они, получив помощь, опускаются лишь ниже и перестают рассчитывать на себя. Но я готов продолжать свою благородную миссию, ведь заслуга священника не в том, какие запреты он соблюдает, а какие нет, разве я не прав? Какая кому разница, сплю ли я с кем-нибудь и что я ем, если чем я питаюсь, в ограничениях нет никакого толка, только вред здоровью… А еще я вижу насквозь тебя, Чарльз. Именно поэтому я всегда был откровенен с тобой во всех своих чаяньях и мыслях.

— Я тебя понял, — Франк, нахмурившись, погрыз мундштук.

— Спасибо.

***

Дверь скрипнула и тяжело, гулко захлопнулась.

Теперь во всей вселенной существовали только они двое — закрытые в эту комнату, как в коробку. Ощутимое напряжение висело в воздухе, сердце в груди пропускало удары, но от волнения билось быстро. Возможно, даже слишком.

Внутри было прохладно: в открытые окна задувал холодеющий к ночи ветер; тонкий тюль раздувало, и он призраком развевался, задевая все вокруг своим полупрозрачным невесомым телом. А снаружи, кажется, кипела жизнь: перешептывались листья, их темно-зеленое вечернее дыхание, скрытое тенью, будто звало из душноватого — пусть и проветриваемого — помещения туда, где можно лечь на свежую, сочную траву и подставить лицо пока еще теплому, нежному ветру. Где-то за окном вспорхнула птица и полетела вдаль, силуэтом угадываясь на фоне насыщенного темно-синего неба, еще не остывшего от яркого солнечного света. Оно, казалось, было раскалено его лучами, теперь дающими о себе знать только нежно-розовыми бликами внизу рваных редких облаков, ватой висящих на западе.

Вандес перевел взгляд на Маршала. Этот человек — высокий, широкоплечий, статный — производил на Леона давящее впечатление, хотя, возможно, дело было больше в их взаимоотношениях, чем в объективных внешних причинах. Хотя, как парень успел убедиться еще до печальных событий прошлого, Георг действительно был одним из тех людей — занимающих все свободное пространство одним своим, пусть и незначительным, присутствием. Рядом с такими всегда ощущается довольно сильное давление, даже если эти люди просто молчат. Часто могло появиться такое чувство, будто из-за них помещение становится меньше, чем оно есть на самом деле: то потолок словно нависнет и опустится, то стены сдвинутся…

Присутствие Маршала де Жоэл вытесняло из комнаты весь воздух.

Хотя, конечно же, он был таким же человеком, как и другие: он так же много пил, имел свои достоинства и недостатки, посещал балы и вечера, любил животных и, судачили, даже цветы, писал разного рода письма, ругался с женой. Многим людям де Жоэл был очень симпатичен, а иные бы вряд ли осмелились выражать свое им недовольство. Но было в нем кое-что, на фоне чего (если, конечно же, подметить это «кое-что» опытным взглядом), его человеческие качества блекли и бледнели.

У него был мертвый взгляд.

— Не будем терять времени, — гнетущая, тяжелая тишина оборвалась глухим низким голосом. Георг остановился напротив окна, отвернувшись от своего гостя, и сложил руки за спиной. — Мне поступила возмущающая просьба Вас реабилитировать, — мужчина многозначительно замолчал; в стекле отрытых оконных створок было неясно видно его отражение: Георг кусал губы. — И я это сделаю. И Вы больше не попадетесь мне на глаза, ибо гренадеры переводятся под командование другого человека, — его голос был бесцветным и тихим. Он тяжело вздохнул и обернулся, буквально пронзая Наполеона все тем же мертвым, мрачным взглядом - от него по спине проходил холодок. — Вы — не тот человек, которого я был бы рад видеть у себя.

— Слушаюсь, господин Маршал, — Вандес пристукнул каблуком и с особым усердием отдал честь, ощущая неприятный ком в горле. Волнение захлестнуло его и теперь душило, споря с зародившимся самодовольством. — Однако Вы мною недовольны. Я не хочу быть обузой для своего командования, поэтому я ощущаю необходимость это исправить. Дайте мне шанс, я…