— Да.

— Жесть. Я как сталкер наверняка выглядел. Жуть какая. Спасибо, что в полицию на меня не подал.

— Да я… не думал так об этом.

— А как думал?

— Думал, что это странно. Мы же не знакомы, почему ты мне улыбаешься?

— Ну да. — Ваня всё-таки подтягивает руку с пакетом к лицу и чешет щёку. — Ну, совру, если скажу, что дело вообще не во внешности. Ты высокий, широкоплечий, со скулами – в моём вкусе. В плане, относительно парней. Мне нравится, когда есть… ну, доминирующий. Чтобы сразу было понятно, кто какие роли занимает.

— Роли?

— Ну, это, — он часто моргает, — в плане, я меньше тебя физически: худее, ниже, понятно, что, скорее всего, я буду снизу, а ты более крепкий – тебе роль актива подходит. Нет, я не говорю о том, что низкие не могут быть сверху, а высокие – снизу, это вот моё представление такое, мне вот так вот нравится. Не уверен, что сошёлся бы с человеком, у которого была бы такая же комплекция как у меня.

— Ты про секс?

— Ну конечно, а про что ещё? — Он крепче хватается пальцами за меня. — Ты не думал об этом?

— Нет.

— Ну да, у тебя, наверное, времени на это нет… Ну если что, вот так. Тебе не нужно париться за то, что ты можешь потерять свою мужественность.

Я и не думал, что могу потерять свою мужественность. Я и не задумывался, что она у меня есть.

Мы доходим до парадной. Сигарету тушу и выкидываю в мусорное ведро.

Ваня снимает рюкзак и достаёт газету, кладёт в пакет и передаёт мне.

— Спасибо, — говорю и забираю.

— Ты можешь меня и по-другому поблагодарить. — Ваня подходит вплотную и поднимается на носки.

Он говорил о поцелуе.

Я осматриваюсь по сторонам. Люди вдалеке и они идут от нас. Потом смотрю на Ваню. Серёжки в его ушах блекло блестят. Понимаю, что не знаю, что делать. Как это сделать. Дело не во влечении. Влечение я, кажется, испытываю, а вот недостаток опыта просто кричит о себе.

Я приближаюсь к нему, только касаюсь губами его, немного приоткрываю рот и чувствую его язык. Ваня закрывает глаза и целует меня, обхватывает губами, толкается языком, кладёт свои руки на мои плечи, а я стою и совсем не понимаю, как отвечать, что мне делать, пытаюсь двигать языком, но он безвольно волочится во рту, только ощущая прикосновения Вани. Он взял на себя ответственность, мне просто надо расслабиться и отдаться моменту. Я тоже закрываю глаза. Он напорист, уверен и знает, что делает. Я дышу ему прямо в лицо, чувствую, как колебание воздуха возвращается ко мне, как силы потихоньку уходят из меня, их забирает Ваня, а потом возвращает с очередным толчком.

Под конец легонько целует в губы.

— Извини, не сдержался, — опускается и гладит по плечам.

Если он терпел полгода, это становится вполне объяснимым.

— Мне кажется, это я был каким-то… никаким.

— Я представляю, как ты устал, — говорит он. Жалеет меня.

— И тебя устраивает, если так будет всегда?

— Если тебя устраивает, что я буду таким несдержанным, то да.

— То есть… мы будто на этом… подходим друг другу?

— Дополняем, ага, хотя я постараюсь тебя сильно не доставать. Я понимаю, как ты устаёшь – это не тайна мироздания. — Ваня снова подтягивается и целует уже в край губ. — Тогда… до завтра?

— Да, до завтра.

— Приятного аппетита и спокойной ночи.

— Спасибо.

Он улыбается, а от его глаз опять тянутся мелкие морщинки.

Уходит, а я захожу в парадную. Поднимаюсь на шестой этаж. Дохожу до квартиры и открываю дверь. Что-то гудит. Я не разбираю что, пока не прислушиваюсь. Человеческие голоса.

В комнате горит телевизор, освещает вспышками сидящую на краю дивана мать. Я включаю свет в прихожке. Она не обращает на меня внимания.

Снимаю обувь, ставлю пакет на пол и достаю газету. Прохожу в комнату и включаю свет там. Подхожу к матери. Только тогда она замечает меня.

— Держи, — протягиваю ей газету.

Она смотрит, будто не понимает, что это такое.

— Ты просила, — говорю.

Она открывает рот, замирает, становится неподвижной как кукла, в глазах нет ни одной мысли. Уже забыла?

— Я просила утром! — радостно говорит она. — Ты говорил, что купишь в воскресенье, как так? — удивляется и забирает её. — Я уже настроилась, Лёвонька, ну ты чего? — улыбается. Но её улыбка не идёт ни в какое сравнение с улыбкой Вани. — Иди сюда, обниму, — откладывает газету и снова тянет ко мне руки.

Я наклоняюсь, она виснет на мне. Потом принюхивается.

— Ты… курил? — спрашивает и втягивает носом запах.

— Да.

— Надо же, странный такой… но от тебя пахнет прямо как от него, — говорит как-то мечтательно и внюхивается дальше, крепче обнимая меня.

Иногда я говорю как он, иногда выгляжу как он, иногда делаю что-то как он – как отец, которого я никогда в жизни не видел. У матери не осталось фотографий. По какой-то причине. Я не помню, чтобы у неё кто-то был после моего рождения. Она ни о ком не говорила, никого не приводила домой, она только вспоминала отца и… грезила о его возвращении. Когда она ещё не была такой, она плакала по нему, спрашивала, почему он её оставил, за что ей это, в чём она виновата. Она хотела, чтобы он вернулся из мёртвых и был с ней рядом. Но вместо него был я. С таким же именем и отдалённо похожий время от времени чем-то ещё.

— Пойдём есть, — говорю и выпрямляюсь.

Она цепляется за меня – морозит своим прикосновением. Когда понимает, что не может удержать, царапает шею ногтями. Я прикладываю ладонь, смотрю на неё, а она так и держит протянутые ко мне руки на весу. Может это делать.

— Я на кухню, — говорю и выхожу из комнаты, хватаю с порога пакет.

Всё раскладываю на столе. Нахожу на дне киндер. Ваня случайно оставил? Надо будет отдать завтра утром. Оставляю в пакете и убираю на подоконник. Мать выползает из дверного проёма. Смотрит на меня с расстояния, поддерживает дистанцию. Не собирается сокращать её. Я раскладываю всё по тарелкам и ставлю разогреваться.

— Иди сюда, — говорю и махаю рукой.

Она идёт медленно, сливается со стеной и липнет стопами к линолеуму. Движется неуверенно, а лицо кислое.

— Что с тобой? — спрашиваю.

Она не поднимает головы, траурно тащит взгляд по полу.

— Я тебя… я тебя поцарапала? — прижимает правую руку левой к груди. Мнётся, пережимает пальцы.

— Да, — говорю. — Сам виноват, вовремя ногти тебе не постриг.

— Из-вини, — выдавливает она, — я не хотела, правда. Извини, Лёвонька, я так больше не буду…

Звенит микроволновка.

— После пострижём, — достаю тарелку и ставлю со стороны матери. — Садись. Сможешь сама съесть?

Она кивает и садится за стол. Я ставлю свою тарелку и кладу перед матерью вилку. Она берёт её и использует по назначению. Мы спокойно едим. Я вспоминаю слова Вани:

— А ты бы… хотела чего-нибудь?

Мать поднимает на меня глаза.

— Еды какой-нибудь. Или… ещё чего-то, кроме газеты?

— Оливье хочу, — говорит она.

Сегодня на столе оливье нет: морковь со спаржей и рыбный салат.

— Что-то ещё?

Она не двигается. В глазах снова никакого намёка на мысли – так происходит её процесс обдумывания. У Вани глаза блестят – мне кажется, это признак здорового человека, неудивительно, что у неё такого нет – она ведь… больна.

— Мороженое, — говорит она.

— Какое?

— Пломбир… белый такой, нежный, сладкий. Лёвонька, — обращается ко мне, — это было бы прекрасно.

Это было бы хорошо.

— Ладно, — говорю и запоминаю.

Это я могу позволить.

А чего бы… хотел я?

Если это касается еды, то я бы хотел… наверное, её домашней стряпни: борща или харчо, пирожков с капустой и беляшей, домашних пельменей и вареников. Раньше она много готовила и у неё это отлично получилось. Я помню детские дни, когда с нетерпением возвращался из школы, потому что знал, что дома меня ждёт что-то горячее и очень вкусное. Она всегда что-то готовила, пробовала новые рецепты: пироги и торты у нас были каждую неделю. На Новый год она заставляла стол всевозможными угощениями: оливье, крабовым салатом, селёдкой под шубой, запечённой картошкой с курицей, какими-то супчиками, которые готовила в духовке, бутербродами с икрой и маслом, сыром и чесноком, эклерами с заварным кремом, вафлями и орешками с варёной сгущёнкой. Воспоминания такие яркие, будто это было совсем недавно, но сколько на самом деле прошло времени? Двадцать лет? Где-то около того.